День в Фонтене-о-Роз
Шрифт:
Он вышел. Глаза брата следили за ним, пока он не вышел из комнаты, и тогда в них сверкнула такая ненависть, что я вздрогнула.
Вы можете себе представить, в каком страхе я провела этот день. Я никому не обмолвилась о наших планах; едва ли я даже в своих молитвах осмелилась сказать о них Богу, а между тем, мне казалось, что планы наши уже всем известны; мне казалось, что каждый устремленный на меня взгляд может прочесть их в моем сердце.
Обед был пыткой. Костаки, угрюмый и молчаливый, всегда говорил мало. На этот раз он
Когда я встала, чтобы отправиться в свою комнату, Смеранда, по обыкновению, обняла меня и произнесла фразу, которою я уже целую неделю не слышала от нее: «Костаки любит Ядвигу!»
Фраза эта преследовала меня как угроза. Когда я очутилась уже в своей комнате, мне казалось, что роковой голос продолжал нашептывать мне на ухо: «Костаки любит Ядвигу».
Любовь Костаки, как сказал Грегориска, была для меня смертью.
В семь часов вечера, когда стало темнеть, я увидела, что Костаки прошел через двор. Он обернулся, чтобы посмотреть в мою сторону, но я отпрянула от окна, чтобы он не мог меня видеть.
Меня охватило беспокойство: насколько я могла видеть из окна, он направился в конюшню. Я отважилась отпереть свою дверь и бросилась в соседнюю комнату, откуда могла видеть все, что он станет делать.
Костаки действительно направился в конюшню, сам вывел оттуда свою любимую лошадь и оседлал ее собственными руками с тщательностью человека, придающего огромное значение малейшей мелочи. Он был в том же костюме, в каком я увидела его в первый раз, однако из оружия при нем была одна сабля.
Оседлав лошадь, он еще раз взглянул на окно моей комнаты; не увидев меня, он вскочил в седло, велел открыть те ворота, через которые отправился и должен был вернуться его брат, и поскакал галопом по направлению к монастырю Ганго.
Тут сердце мое страшно сжалось; роковое предчувствие говорило мне, что Костаки отправился навстречу своему брату.
Я оставалась у окна, пока могла различать дорогу, в четверти льё от замка делавшую поворот и терявшуюся в лесу. Но сумерки с каждой минутой все больше сгущались, и дорога совсем исчезла из виду.
Я все еще стояла у окна.
Наконец тревога моя, дойдя до крайней степени, придала мне силы, и так как ясно было, что получить первые вести об обоих братьях можно было только в зале, то я спустилась вниз.
Прежде всего я взглянула на Смеранду. По спокойному выражению ее лица видно было, что она не испытывала никаких опасений: отдавались обычные приказания относительно ужина, и приборы обоих братьев стояли на обычных местах.
Я не решилась обратиться к кому-либо с расспросами. Да и кого бы я могла спросить? Никто в замке, кроме Костаки и Грегориски, не говорил ни на одном из двух языков, которые знала я.
При малейшем шуме я вздрагивала.
Обычно в замке садились ужинать в девять часов.
Я спустилась в половине
Стрелка-путешественница прошла расстояние четверти часа.
Раздался мрачный и печальный звон — стрелка снова безмолвно задвигалась, и я опять видела, как она с правильностью и неторопливостью компаса проходит свой путь.
За несколько минут до девяти мне показалось, что слышен галоп лошади на дворе. Смеранда также его услышала, потому что она повернула голову к окну; но ночь была слишком темной, чтобы можно было что-нибудь разглядеть.
О, если бы она взглянула на меня в эту минуту — она могла бы отгадать, что происходит в моем сердце!
Слышен был топот только одной лошади, и это было естественно. Я хорошо знала, что вернется только один всадник.
Но кто именно?
Шаги раздались в передней. Шаги эти были медленные, они словно давили мое сердце.
Дверь открылась; в темноте возникла тень.
Тень эта остановилась на минуту на пороге двери. Сердце мое перестало биться.
Тень приблизилась, и, по мере того как она все больше вступала в круг света, я могла вздохнуть.
Я узнала Грегориску.
Еще мгновение боли, и мое сердце разорвалось бы.
Я узнала его, но он был бледен как смерть. По одному его виду можно было догадаться, что случилось что-то ужасное.
«Это ты, Костаки?» — спросила Смеранда.
«Нет, матушка», — глухо ответил Грегориска.
«А, это вы! — сказала она, — с каких это пор вы заставляете вашу мать вас дожидаться?»
«Матушка, — сказал Грегориска, взглянув на часы, — только девять часов».
И действительно, в эту минуту часы пробили девять.
«Это правда, — сказала Смеранда. — А где же ваш брат?»
Я невольно подумала, что это тот самый вопрос, который Господь Бог задал Каину.
Грегориска ничего не ответил.
«Никто не видел Костаки?» — спросила Смеранда.
Ватаф, то есть дворецкий, осведомился о нем.
«В семь часов, — сказал он, — граф был в конюшне, сам оседлал свою лошадь и отправился по дороге в Ганго».
В эту минуту глаза мои встретились с глазами Грегориски. Не знаю, было так в действительности или то была галлюцинация, но мне показалось, что у него на лбу была капля крови.
Я медленно поднесла палец к моему лбу, показывая место, где, мне казалось, было пятно.
Грегориска понял меня; он вынул платок и вытерся.
«Да, да, — прошептала Смеранда, — он, вероятно, встретил медведя или волка и увлекся преследованием. Вот почему дитя заставляет ждать мать. Скажите, Грегориска, где вы его оставили?»
«Матушка, — ответил Грегориска взволнованным, но твердым голосом, — мы с братом выехали не вместе».
«Хорошо, — сказала Смеранда. — Пусть подают ужин, садитесь за стол, запирайте ворота. Те, кто вне дома, пусть там и ночуют».