День впереди, день позади
Шрифт:
За штакетником палисадника слышатся топающие шаги. Сквозь сирень не видно, кто идет. Из-за угла палисадника выворачивает к воротам мужик, и Колька сжимается — это дядя Аркаша Безуглов. Увидев его, бригадир останавливается, хочет повернуть обратно, но передумывает.
— Отец тут?
— Ту-ут…
В избе громко сдвигается стол, что-то падает, взвизгивают женщины.
— A-а! Явился! — Голос отца за спиной из створки так резок, что Колька вздрагивает. — Заходи-заходи! Чё у ворот мнешься?! Заходи, ну-ко! Я те тут объясню, на какой
Безуглов молча поворачивает за палисадник. Отец, еще сильнее высунувшись из створки, кричит ему сквозь кусты:
— Я на своей земле живу! На своей!! Запомни это! Ты! Безуглов!
— Задний ход! — Дядя Миша тянет отца за плечи. — Мы с им завтра разберемся!..
Колька вскакивает, бежит в избу, припадает к матери:
— Пошли домой!
Мать гладит его по голове.
— Погоди, сынок, погоди. Вот посидим ишшо немного и пойдем. Ты ись хошь?.. — Колька мотает головой. — Ну, ложись вон тогда на койку, полежи…
Колька ложится и утопает в подушке.
— Давай споем! — громко басит дядя Михаил.
— Вот это дело! Давай! Какую! — кричат все в голос.
И опять всех перекрывает густой дяди Мишин бас:
— Иван! Заводи нашу!
Отец смотрит в стол и вдруг высоко затягивает:
В воскресе-енье мать-стару-ушка
К воротам тюрьмы пришла-а…
Все подхватывают:
И в платке родному сы-ыну-у
Пе-ре-да-чу принесла-а.
Передайте хлеб сыно-очку,
А то люди говоря-ат,
Што в тюрьме-то заключе-онных
Сильно с голоду моря-ат.
Ей привратник отвеча-ает:
«Твой сыночек осужден,
Прошлой ночью в час рассветный
На спокой отправлен он…»
Отец бьет кулаком по столу.
— Расстреляли!! — Он роняет голову, проводит рукой по глазам. И снова встряхивает волосами:
По-верну-улась мать-стару-ушка,
От ворот тюрьмы пошла-а.
И никто про то не зна-ает,
Што в душе она несла…
Глаза у Кольки закрыты, ему видится: строй белогвардейцев с хмурыми лицами поднимает по команде винтовки и целится в босоногого человека в белой рубахе, с руками назад, человек дергается грудью вперед и плюет, стволы винтовок тоже дергаются, человек изгибается, но не падает, и опять дергаются стволы — совсем так, как в кино…
В вос-кре-сень-е
Высота
Сперва запокалывало, защемило сердце, потом вспухла в груди жгучая волна боли, поднялась в голову, затуманила на мгновение ум и стала опускаться, уползать в поясницу, в живот, растекаться по всему телу.
Иван Федорович замер, будто прислушался, и как вдавил в землю лопату, так и сполз по ней, осел на колени, сжал немеющими руками, чтобы не упасть совсем, гладкий черенок, положил на сгиб локтя голову. Сморщился, простонал. И вспомнилось, что вот так же вот скользил он ладонями по цевью винтовки, оседая тогда у подножия высоты, возле яблони с покалеченной осколком отвилкой-культей…
«Лечь бы…» — Он повел устало глазами, как бы заново увидел комья свежей копанины перед собой и осторожно неглубоко вздохнул. Земля была еще сырая. Иван Федорович кое-как поднялся с колен, добрел, опираясь на лопату, до скамейки и столика под сливой, любимого их с Марией места самоварничанья, и грузно сел, привалился лопатками к спинке.
«Тяжелый-то какой сразу стал», — подумал о себе, как о постороннем, Иван Федорович. И невольно отметил: до чего нежен нынче розовый яблоневый цвет.
— И копать-то осталось всего ничего, — пробормотал он и удивился: нижнюю челюсть будто сводило, язык не слушался.
Он полез в карман пиджака, где всегда лежал нитроглицерин, и тут только вспомнил, что надел другую одежду. Старый серый пиджачишко, в каком он всегда ездил в сад, Мария собралась стирать и ни в какую не дала сегодня. Он уж сунул руку в рукав, она ухватилась: «Куда?! С грязи лопается!» Он осердился: что, мол, еще надо, само дельно в землю ковыряться. Отобрала и бросила в угол: другой надевай!
«Вот и надел… Лекарство-то в том осталось. Как это я? Рассердила, старая…»
Взгляд его соскользнул с розовой верхушки яблони к белому еще от известки комлю — не смыл дождь, прошелся по глянцевитой, высоконькой уж траве под межевыми деревьями, переместился на соседский, бабушинский участок: весь перелопачен, вчера и позавчера Вася тут, рядом с ними, ломил, как лось. А сегодня дверь Васиной дачи была, как обычно, замкнута хитрым висячим замком.
Снова сильно толкнуло. Иван Федорович закусил нижнюю губу: худо одному вот так-то…
Подождал, пока схлынет волна боли, пробормотал, как бы пробуя слова на вкус:
— Пропадет отгул… Жалко. Денек как по заказу…
И опять всплыла в памяти, который уж раз за эти дни, пятница. Балуин и Петька…
Щупленького, белобрысого паренька привел к нему в цех месяц назад его старый приятель, тоже токарь, но из ремонтного цеха — Иван Седельников. Когда поздоровались, Седельников, глядя на смущенного мальчишку, хлопнул ладонью по станине, сказал: «Ну вот, знакомься! И молись, чтобы Иван Федорович не отказал. А мы пойдем потолкуем…»