День жаворонка

Демыкина Галина Александровна

И вот теперь что-то возмещалось ему за суровое в детстве, давалось полной мерой.

— Ты доволен мной, о повелитель? — опять же шутливо спрашивала Катя, вставая на одно колено и молитвенно складывая руки. А ладошки узкие, а пальцы длинные, ногти холеные — коготки, покрытые перламутром.

— Да… ить… премного довольны.

— Что прикажешь рабе своей?

— Кваску бы испить.

— Сбегаем в кабачок? У меня десятка, а, Юр?

У нее частенько бывали деньги — она перепечатывала что-то на машинке, писала рецензии. И он,

принимая, никогда не мог отдариться. А если не принимал, она смеялась:

— Жест имени Крапивина-Северного, да?

— Да, да, столичная штучка. У нас в провинции за мужчин не платят.

Легко, весело, как по-накатанному, бежали дни. Юрка заметил, что теперь менее охотно ходит на занятия. Сначала оправдывался: Катька, мол, набита всей этой теорией под самую завязочку. Но уж когда понял, что и он курсовой стометровке не думает, смутился. Не хотелось — и все. А хотелось читать о кино, говорить и спорить о кино, строить кинотеории, смотреть кинофильмы.

И вдруг догадался: хотелось быть киноведом, вот что!

Эта мысль пришла, когда слушали с Катей музыку, развалясь на ее широчайшем зеленом матраце. И Юрка вдруг поднялся рывком, захохотал в голос.

— Чего ты, господи боже мой, дикий человек!

— Да так, своему. Ах ты, вот ведь!.. Ну и ну, а? Познай, говорят, самого себя. Ах ты дьявол! В другое, как говорится, качество… Ну и Катерина!

— Не поняла, дорогой, — сдержанно отозвалась она.

— И не надо тебе. Ни в коем разе не надо. Зазнаешься.

Тревога отбежала от Катиных глаз. Но зато поселилась в Юрке — глубоко и потаенно. Заработал едва слышный камертончик. Но это — глубоко, без выхода на поверхность.

А Катя уже говорила о каких-то ста километрах от Москвы, о каком-то задичавшем жасмине и что ехать лучше поездом. Короче, в который раз звала к себе на дачу. Ведь у нее и дача была, у Катьки. Крохотный домок, заросший по бокам вьюнком и жимолостью.

Катя давно пыталась отодрать Юрку от фильмов, учебников, книг, чтобы вручить ему прекрасный день на даче.

Затревожившемуся Юрке было бы именно теперь и отказаться, а он махнул рукой выше головы (такой обаятельный жест сдающегося человека):

— Эх, губи, злодейка!

А для себя это было так: «Валяй, глупый человек. Как творится, чем хуже, тем лучше».

И на другой же, день поутру помчался вместе с Катей. Приехали — дорожки не пробиты.

— Что, все некогда?

— Точно, Юр.

— Да кто у тебя есть, кроме тебя?

— У меня, Юр, кроме меня, никого нет. Потому что… Ну, в общем, родители — отдельно, я — отдельно. Ты разве не видишь — я развиваюсь в сторону самостийности?

— Как не видеть… Вижу.

— «Ка-ак не видеть…» — передразнила она его распевную речь. — Знаешь, это забавно: такой злой деспот — и вдруг так поешь.

— Другой бы, Катюш, взялся перестраиваться. А я, пожалуй, не стану, а? Бог с ним. Некогда.

— Давай, давай, совершай скорее. Я тебе, надеюсь, не мешаю?

—

Как это женщина может мешать?

— Ого! Ты, между прочим, самонадеян!

Они стояли на крылечке террасы, и Катя пыталась повернуть ключ в двери. Ее неумелые движения (какая радость: хоть в чем-то не умела!), ее нежная щека и мочка уха, не закрытая вихрами волос, и солнце, тепло, травяной, листвяный запах при каждом движении ветра… И пчела пробасила, ударив в стекло, и птицы орут. И так все залилось радостью!.. Неповторим этот миг. И прекрасен. И благословен.

Юрка тронул губами ее жесткие волосы.

— Катька, спасибо.

Она не ответила, чуть потянулась к нему. Умница! Не беда, что бойка. Вот ведь такт пересилил бойкость — промолчала.

Дверь они так и не отомкнули. Спрятали сумки и всякие шмотки в кустах, пошли по дачной дорожке. Катя открыла потайную калитку, и они, миновав кишащие, шелестящие череззаборной зеленью закоулки, вышли в дубовую рощу. Земля была побита коровьими копытами.

— И мы к водопою, — сказала Катя.

Они шли и толкали друг друга, бросались листьями, Катерина щекотала травиной Юркин затылок, и он, замедлив шаг, неожиданно схватил ее за руку, она вырвалась, побежала, Юрка — следом. Так они выскочили на поляну и вдруг… увидели крохотное круглое озерцо, похожее на болото, и у берега — настоящий, новенький, голубой с белым катер. Большой. В этой луже! И тут заработал мотор: в катере оказался немолодой серьезный человек с бородой.

Они рассмеялись — от этого зрительного несоответствия, от молодости, теплого солнышка, воли! Хохотали в голос, закрывая ладонями рот. Смеялись, отворачиваясь, боясь обидеть человека, который ковырялся в моторе, проверял его.

— Сейчас двинет, — захлебывалась Катя, — не остановить!

— Не было бы шторма! Опрокинет посудину!

Когда отсмеялись и Юрка обнял Катю за шею, она притихла вдруг, погрустнела, будто кончился в ней запас веселости.

— Ты чего?

— Мне, Юр… — начала она и запнулась.

— Ну?

— Мне предлагают командировку. Очень интересную. Но я теперь не принимаю решений без тебя. Советуюсь.

Юрка почему-то испугался, но не разлуки, а назревающего разговора. Может, чуть — капельку! — не дозрел до него. А может, не она должна была начать.

— Советуешься? Что-то не замечал.

— Мысленно.

— И я даю хорошие советы?

— Они чаще всего совпадают с тем, что я думаю.

— Очень удобно.

— Ты недоволен?

В голосе ее впервые прозвучала обида. А может, боль. Неужели влюбилась? Всерьез? А он? Видит — рад, нет — не скучает. Разве так может быть, чтоб не болело, не гнуло к земле? Почему недобрая и не повернутая к нему Лида Счастьева (он даже сейчас задохнулся болезненной памятью)… Первая любовь? Неутоленность? Мальчишечьи бредни? И неужели опыт первой любви оставляет инерцию такой силы, что все равняется по ней? Увы, это так, так бывает.