Деньги, дворняги, слова
Шрифт:
И я догадываюсь, что это он говорит про нашу дикую Тучку.
– Вот уж кого не могу понять, – жалуется он. – Я к ней на той неделе с добром – с косточками, значит, в миске нёс. Нарочно из кастрюли отлил, в бульоне были косточки. «Гляди-ка, – говорю, – что здесь у меня». А она ни с того ни сего как завизжит, да и кинулась с визгом мне под ноги. Я сел с размаху на цемент, думал, у меня копчик раскололся. А спереди весь этим варевом облился… Так больше я к ней не подхожу. «Скули не скули, – говорю ей, – а я тебя не слышу. Я иностранец, – говорю, – не понимаю тебя. Или ты одна среди всех наших
Тем, кого он понимает – Сараме, Тапке, Альме и ещё нескольким нашим, – дядя Юра открывал на ночь вольеры, чтобы они могли побегать, если захотят. Но сегодня они быстро попрятались по своим будкам, сон одолел их, – должно быть, потому что все переели. С обеда вчера осталось много каши с мясом, и дядя Юра под вечер опять наполнил всем собакам кормушки.
– Этой публике сколько ни дай, они всё подметут, – говорит он мне уже в дверях.
Когда я задвигаю щеколду, я ещё слышу:
– Что б так не жить? И я бы так хотел, кормили бы задарма…
И после раздаётся тихое: хрум-хрум, хрум-хрум, хрум-хрум. Это под его ногами ломаются снежинки на пустой дороге. А ты начинаешь свой день с того, что снова кормишь всех – теперь уж сухим кормом, привозным. Для щенков, которые в домике, в клетках, берёшь его из одного мешка, а для больших уличных собак – из другого. В Хильдину клетку ставишь ещё и миску молока, в угол, чтобы его подольше не пролили. А для кошек выдавливаешь корм из таких маленьких пакетиков. Но если их не осталось в холодильнике, то можно насыпать кошкам из того мешка, где для щенков.
По домику ты порции для всех разносишь сразу в мисках. А после берёшь чистое ведро, накладываешь в него корма до краёв и выбегаешь во двор. Только телогрейку накинуть не забудь, а то замёрзнешь сразу, а назад уже будет неохота возвращаться – так и будешь на бегу стучать зубами и подпрыгивать. И думать, как хорошо зарыться руками в чью-то шерсть, прижаться к боку теснее и замереть.
А надо торопиться! Во дворе между вольеров у тебя сложился уже свой собственный маршрут. Кто-то из служителей сразу от крыльца кормёжку начинает, кому-то удобней с первых вольеров от калитки. А ты всегда стартуешь от того угла, где напротив друг друга сидят Альма и Пончик. И можно потом не думать, к кому бежать после них, – ноги сами ведут тебя. Они помнят, куда от какого вольера тебе сворачивать, чтоб срезать путь и чтоб ты могла накормить всех как можно скорей.
Никто в приюте уже не спит и все голодны так, что им невтерпёж тебя молча дожидаться. Как будто их на ночь и не кормили! Кто-то лает-ухает на низких нотах, а кто-то скулит так, как если царапать стекло гвоздём или ребром монетки.
И среди этого шума Дизель и Веник молча встают в своих вольерах на задние лапы возле мисок и смотрят на тебя с мольбой: «Вот же, вот как я умею!»
Как будто те, кто не умеет так служить, останутся голодными!
А когда тебя видит Лютра, она вдруг разбегается от своей будки и ударяется о калитку так, что у всего ряда решётки звенят.
И опять разгоняется,
Ты представляешь, как ей должно быть больно. А потом вспоминаешь, как хозяйка, Янина, рассказывала, что собаки всё чувствуют не так, как мы. Если, например, злятся они или волнуются, им может быть нисколько не больно, прыгай на решётку – не прыгай. И если даже Лютра сейчас поранится, то сразу и не заметит.
И ты мотаешь головой, чтобы тоже не чувствовать эту собачью боль, и бормочешь:
– Сейчас-сейчас, Лютрочка!
Бежишь к ней между вольерами, по проходу наискосок, пока она не покалечилась, а потом не можешь вспомнить, кого накормила до неё, кого нет.
И тут слышишь, как Финик тявкает, визжит. Он подзывает тебя к себе. Значит, ещё голодный. И все в этом ряду голодные, кто после него.
Ты торопишься и сыплешь корм на снег и на солому, мимо мисок. Думаешь: «Как я успею всё? Ведь это нельзя – всё успеть…» Становится жаль, что дядя Юра уже ушёл. Можно же было попросить его – не помогать даже, а просто постоять здесь, во дворе… Мало ли, что у него работа закончилась, может, он бы и согласился. Я бы всем разносила корм, а он читал свои стихи…
Ты представляешь на бегу, что тебе тогда было бы лучше. Гораздо лучше, чем одной. Всё бы у тебя быстро получилось, потому что было бы спокойней. И вдруг смотришь: оказывается, ты и не заметила, как обежала всех. У половины собак и корма уже нет, и миски уже вылизаны! И тебе можно теперь остановиться посередине двора, передохнуть, послушать, как здесь по тебе скучали всю ночь и как теперь рады-ррады-рррады!
Ты можешь даже поболтать с ними, со всеми по очереди:
– Привет-привет, Лютра!
– Здравствуй, царица Сарама!
– Привет, Ириска, ох ты моя скромница!
– Здравствуй, Финик! И ты, Нуська! И ты, Тапка, здравствуй!
Но долго тебе нельзя отдыхать – надо ставить варить мясо.
В домике тебя ждут три огромные кастрюли. Из них ни одна не влезает под кран, и значит, воду в них ты наливаешь из ведра, прямо на плите, где они толкают боками друг друга.
Мясо варить три часа, и в это время ты выпускаешь собак. На главной территории, возле служебного домика, первыми выходят гулять Лютра, Сарама и Пальма, и ещё три собаки поменьше – Тапка, Ириска и Альма. А на второй территории можно выгуливать всех сразу, и никто не ждёт очереди, чтобы побегать по двору. Там крупные, почти взрослые щенки, а из больших собак только одна Тучка. Она не выбегает сразу, если открыть вольер. Наоборот, она забивается в будку и оттуда скулит, канючит, чтоб я поскорей ушла.
Я говорю ей:
– Да больно мне нужно с тобой возиться!
Даже с теми, кто прыгает с лаем на тебя и ставит тебе лапы на плечи, так что и коленки у тебя сгибаются, и то некогда обняться как следует. Потому что ты должна чистить вольеры.
И ты лопатой долбишь заледеневшие кучки, а после кидаешь их в дырявое ведро и тащишь на мусорку. И думаешь: «Всё время я здесь с каким-нибудь ведром – то с чистым, для корма, то с вот этим, уличным».
Ещё есть ведро в домике, чтобы мыть полы, но оно так и будет стоять в своём углу до вечера.