Деньги
Шрифт:
— Стояк — он и в Африке стояк, — помнится, втолковывал я ей, — сто потов сойдет, пока встанет.
Агнес постепенно теряет терпение и доход, я уже чуть только не высунул ноги в окно, когда вдруг звучит тяжелый хлопок по крыше машины.
Я подумал: фараоны! Я подумал: полиция нравов! С трудом задрав голову, я поглядел в опущенное окошко дверцы и в створе своих ботинок увидел накрашенную, пальчики оближешь, домохозяйку в атласном халате.
— Нельзя ли чуть-чуть поскорее?—сказала она. — Вы мне выезд загородили.
Агнес моментально, словно горькую устрицу, выплюнула мой вялый орган и на полной громкости выдала такую содержательную тираду, что даже мои, ко всему привычные уши свернулись в трубочку. В красочных деталях она живописала, что сделает с самой женщиной, ее детьми и любимой собачкой, при этом упоминались такие экзотические детали женской анатомии
— Хорошо, звоню в полицию, — сказала наконец женщина и удалилась в дом.
Я задергался, засучил руками-ногами, но Агнес продолжала давить на меня всем своим каким-никаким, а весом, здесь же мешалась бутылка виски и еще какой-то хлам, короче, мне никак не удавалось выпрямиться и сесть. Тут дверца за головой распахнулась, свет в салоне полыхнул, как фотовспышка, и надо мной возник семифутовый негр-сутенер, со свирепым оскалом и чернущей бейсбольной битой.
Настолько голым и беззащитным я не чувствовал себя нигде и никогда. Вот как на духу — нигде и никогда. Сама бита, фактура ее поверхности, надраенной с мягким мылом или просмоленной, высветила все с непрошеной ясностью, напомнила, почему я стороной объезжал «Шельдт» и милых черных крошек с их охренительно дешевым минетом. «Это все очень серьезно, смертоубийственно, свирепо и скверно. Нечего шляться здесь по трущобам, у трущоб есть зубы». Агнес ужом выскользнула через дверцу с другой стороны, черномазый исполин вскинул свой молот. Я зажмурил глаза. Пощады не будет. Я услышал натужное мясницкое хэканье, свист разрезаемого воздуха, оглушительный удар, потом нехарактерно четким и грациозным движением я сел, произнес «Деньги», извлек из кобуры бумажник, веером сунул в потную морду сутенера пять двадцаток, захлопнул дверцу, знаком показал, что все в ажуре, и чинно-благородно выехал с Розалинд-корт. Потом вой сирен у меня на хвосте. Оставляя на асфальте непрерывный двойной след жженой резины, я ракетой пронесся по бульвару Сансет, проскочил на красный три светофора и эффектно произвел аварийную посадку на стоянке у «Врэймона». Выскользнул из машины и метнулся к лифту. Поднялся на ноги, вздернул стреножившие меня брюки и сделал вторую попытку. Повезло-повезло-повезло, вот это повезло, твердил я себе, промывая в ванной комнате номера 666 расквашенный до крови нос. Когда на следующий день с ушедшим в пятки сердцем я поехал сдавать «бумеранг», то в прокате даже не заметили разбитых фар и глубокой свежей вмятины на дверной коробке. В своем мешковатом костюме, я склонился над опаленным капотом и, судорожно стиснув ручку в пальцах с обкусанными ногтями, молниеносным росчерком выписал чек. У меня за спиной, сверкая огнями, как плавучий театр, несся на полных парах бульвар Сансет.
Через час я уже пристегивал ремень в салоне самолета. Первый класс — милостью «Пантеона небесных искусств». Поднимая за здоровье Джона Сама один мартини фабричного смешивания за другим, я тоже был как шейкер, приготавливал коктейль из веселости и трепета. Только что я прочел в «Дейли минит» о серии грабежей, избиений и убийств в районе Розалинд-корт; прошлой ночью на автостоянке нашли японского компьютерщика и немецкого стоматолога, вместо лиц — кровавая каша. Наверно, я был в шоке, или подкатила запоздалая реакция. «Повезло, вот это повезло», — бормотал я, глядя в иллюминатор на Скалистые или, может, Мглистые, или Ветвистые горы, на их облачно-снежный покров... Соседний трон занимал элегантный молодой человек — летний деловой костюм, калифорнийский загар, шикарная шевелюра. Я принял его за актера. Он поднял голову от книги (дорогой, в твердой обложке), встретил мой взгляд и отхлебнул шампанского.
— За удачу, — проговорил он. — И за деньги.
Особо упрашивать меня не пришлось, и вскоре я выболтал ему все свои мечты и страхи. Как выяснилось, он тоже был на фестивале, занимался разведкой. Он видел «Дин-стрит», и ему понравилось. А какие дальше планы, спросил он. Я рассказал ему о «Плохих деньгах» — еще одна короткометражка, ничего особенного. Мы поговорили, обсудили перспективы, обменялись телефонами — чем еще заняться в самолете; это все выпивка, это замкнутое пространство и сказки о быстром обогащении, это порнография авиалиний.
— Я позвоню, — пообещал он на развилке туннелей в аэропорту Кеннеди, и наши пути разошлись. Конечно-конечно, думал я, стоя в очереди на регистрацию на лондонский рейс.
Через три дня он вызвонил меня в моей берлоге.
— У нас есть Лорн Гайленд, — сказал он. — У нас есть Лесбия Беузолейль. У нас есть восемь миллионов долларов, чисто для затравки.
Я так живо себе это представляю — конструкторский отдел в Силиконовой долине. Сияет солнце, но в воздухе ни пылинки. Я уверенно двигаюсь среди инженеров, лаборантов и настройщиков, идейных вдохновителей и творческих консультантов. Кто-то показывает мне черновой набросок моих новых ушей и ноздрей. Я склоняюсь над кульманом и одобрительно изучаю образец лобка. Спецы по сердцу перепроверяют многостраничное техническое задание. Я провожу предварительную встречу с шустриками по шевелюре. Следующий пункт — генофонд, программирование ДНК, банк крови. Иногда я высказываюсь: «Выглядит неплохо, Фил», или «А какая гарантия, Дэн?», или «Конечно, Стив, но будет ли оно держать нагрузку?» Наконец я достаю бумажник, и воцаряется тишина.
— Ладно, парни, внимание на меня. Бабки я плачу немереные, но и отдачи требую в полную силу. Сколько бы это ни стоило — мне нужна голубая, королевская, самая лучшая кровь, какая только бывает. Уж в этот раз, черт побери, не лопухнитесь!
После переезда Селины Стрит, в моем житье-бытье исподволь наметились перемены. Кряхтя от натуги и по инерции дичась, квартира начинает реагировать на женское присутствие. Она распрямляется — неуклюже, с непривычки кособоко — и пытается выглядеть учтиво, предупредительно, старательно. Лишь иногда в прорезях маски мелькает коварный блеск. Постепенно квартира оттачивает свой номер. Аккуратной стопкой складирует полотенца. Сдерживает в узде холостяцкий бардак. И даже я, с моим заложенным носом, учуял, насколько лучше тут стало пахнуть. За это мне следует благодарить селинины импортные духи и шампуни, крахмальную свежесть ее белья, недешевую маслянистость ее кожи и ароматного пота. Сейчас, кстати, она тоже в ванне, моя земноводная Селина. Вскоре я услышу, как она прихорашивается в спальне перед зеркалом, нежит свои выпуклости шелком и кружевами. Мы собираемся выйти пообедать в дорогой ресторан, очень дорогой, такой, чтобы Селине было не стыдно разодеться в пух и прах... Квартира приосанилась, обрела лоск. Только не подумайте, что Селина такая уж вся из себя хаусфрау [30] , валькирия с пылесосом наперевес. Раньше уборщица приходила каждую неделю, теперь каждый день. Но Селина эффективна и практична. Оптимальное соотношение цена/качество.
Hausfrau, нем. — домохозяйка.
А если уж дома появилась баба, то с прежним образом жизни поневоле распростишься. Да-да, распростишься. Я-то знаю — проверял. Мастурбация с бодунища на нестеленной кровати уже не вариант. Сморкнуться в кофеварочный фильтр — никакой возможности. Поссать в раковину — прибьют на месте. Ни одна женщина, достойная зваться женщиной, никогда не позволит тебе поссать в раковину. Женщины предпочитают если не шик-блеск, то тишь-гладь, хотя чаще, конечно, первое. Без женщин жизнь — натуральный кабак, причем в без четверти три все уже под столом. Вы когда-нибудь замечали, кстати, что синие, черные или красные трусы подолгу не пачкаются, зато белые... в самом деле, что такое с белыми трусами? Их хватает от силы на час. Не трусы, а просто смех, сувенир остряка-самоучки. Короче, с Селиной приходится жить в белых трусах. Наверно, они действительно лучше, хоть и приходится их все время менять.
Я зашел в спальню и вручил Селине ее игрушечный бокальчик.
— М-м, — отозвалась она, стоя перед зеркалом в полном бордельном прикиде. Какой талант. Какое мастерство. Половые признаки ее не такие уж пухлые или полные. Они просто выдающиеся, в высшей степени выдающиеся — попка, пузико, нора, буфера. Она выглядела настолько порнографично со всеми своими туалетными прибамбасами, что мне захотелось, чтобы она их тут же сняла или лучше, гораздо лучше, чуть сдвинула в сторону.
— Поди сюда, — сказал я.
— Нет.
— Почему нет?
— Сам знаешь, почему нет.
— ...Видел сегодня Терри Лайнекса. Он передавал привет. Да, и с пособием на ход ноги хорошие новости. Терри выразился, цифра может быть «наполовину шестизначная».
— Это сколько? Пятьдесят штук?
— Легко.
— Тем более. Кстати, Терри Лайнекс приставал ко мне.
— Чего? Когда бы это?
— Я думала, он просто шутит. Потом мои ресницы застряли в молнии у него на ширинке. Потом он...
— Хватит, хватит! Поди сюда.