Деньги
Шрифт:
— Так никто никогда не ударял вас по щеке, — вот так, интимно, в четырёх стенах, без свидетелей, без последствий по службе? Никто?
Анатолий невольно отодвинулся и тоже встал.
— Я понимаю ваше волнение, — заговорил он, — и оставляю без внимания все ваши оскорбления. Я виноват, но вы знаете, как трудно управлять своими чувствами? Лучше ли было бы, если бы я через год после свадьбы пришёл к вашей дочери и сказал: «Я разлюбил тебя», — а ведь это бывает на каждом шагу? Я вовремя отдал себе отчёт. Я увлекался вашей дочерью, — увлечение это прошло. Я готов говорить, что она мне отказала,
— Вон! — вдруг крикнул Александр Дмитриевич и, схватив лежавшую на столе книгу, пустил её в Анатолия. — Вон сейчас отсюда, — вон, пока я не убил тебя…
Испуганная Наташа вбежала в комнату. Она кинулась к отцу…
— Уходите, уходите! — говорила она Анатолию. — Уходите, — вы видите…
— Смотри, любуйся на него, — задыхаясь, продолжал старик. — Жених, любящий жених, — у него увлеченье прошло, и он считает себя в праве бросить тебя… Он говорит: увлеченье прошло, он увлекался!..
— Да уходите же! — крикнула Наташа. — Вы убьёте его.
Анатолий наклонился, поднял с полу книгу, ударившую его в плечо, положил её на стол и, не глядя ни на кого, с искривившимся ртом вышел из комнаты.
Старик тяжело дышал, сидя в креслах. Дочь, вся в слезах, стоя на коленях, прижимала свою голову к его груди. Он гладил её по волосам, по щекам и всё крепче и крепче прижимал её к себе.
— Ну, не плачь, не плачь о нем — не стоит. Не стоит из-за него терять слез. Он правду сказал: лучше теперь, чем потом… Ну, что ж, мы ещё пока живы. Я хоть и развалина, но всё-таки постою за тебя и за себя… Вот всё-таки — выгнал его. Только б теперь вот, теперь, сейчас не умереть. Чтоб не дать торжествовать ему…
— Живите вы: никого мне кроме вас не надо, — сказала Наташа.
Он повернул её лицо к своему.
— Никого не надо? — повторил он. — Да, — это хорошо… если никого не надо… Ну, что ж — Корделия моя. Я, как старый Лир, скажу: «Уйдём в темницу и будем петь, как птички в клетке; я тебе буду рассказывать старые сказки; а люди пусть волнуются и пожирают друг друга!»
Он прижал свою щеку к её молодой щеке и несколько минут был неподвижен.
— Нет, — вдруг сказал он, слегка отстраняя её от себя. — Нет, — пора мне умирать. Я мешаю тебе…
— Папа, папа, — что вы говорите. — Клянусь вам — вы один в мире, кого я люблю, и кто мне дорог.
Он опять ласково посмотрел на нёс.
— Корделия, Корделия!..
— Слушай, — начал он помолчав. — Тот… я не хочу его называть — тот пусть уедет. Ты прости его. Я его прощаю. Всё к лучшему. Я его никогда не любил. Мы избавились от негодяя, и чудесно. Что было бы в будущем — неизвестно. А теперь мы свободны. Слышишь — экипаж подъехал? Это он за ним посылал. Платком махать на прощанье не будем… Дай-ко мне воды.
Она подала ему стакан; он отпил немного и поставил на стол.
— Если я сегодня не умер, — это хорошо. Значит, у меня ещё много сил, много, — сказал он, — А только ослаб очень. Дрянь я стал, совсем дрянь. Торопился жить и вот теперь — расплата… Фу! Тяжело, дружок, тяжело… Даром мне всё это не пройдёт… И стоило горячиться? Да нельзя, надо было… А как мне хотелось ударить его. Никогда,
Он ещё выпил воды.
— Ах, уезжал бы он скорей. Мне противна мысль, что он тут. Позвони прислугу.
Вошла горничная.
— Господин ещё с утра уложился, — сказала она, — вещи уж отправлены на пристань. Сейчас он сам уезжает.
Старик усмехнулся.
— С утра. Не решился сразу сказать… О-ох, человечек!
Он задумался, тускло глядя на кисейные занавески, слегка шевелившиеся от морского ветерка. Впрочем, трудно сказать, думал ли он о чем-нибудь. Глаза его потеряли всякую осмысленность и смотрели прямо, точно вдаль. Топот лошадей напомнил ему о жизни.
— Я прилягу, — сказал он. — Ты знаешь, какое странное ощущение я сегодня испытал перед тем, как проснуться. Мне казалось, что я смотрю на себя со стороны, но на кровати лежал не я, а маленький спелёнутый ребёнок, — такой, каким я был шестьдесят лет назад. И потом он стал расти. Он — это я. Он лежал на постели в студенческом мундире — совсем такой, каким я был, и пробор сбоку. А потом студентик вытянулся, закрылся одеялом, повернулся навзничь, и стал сухим, окоченелым мертвецом. И руки сложены на груди… Я проснулся, и с тех пор не спал. Теперь я бы заснул. Помоги мне до кушетки.
Он встал, тихонько перешёл комнату и осторожно, точно у него болели все члены, опустил голову на подушки.
— Корделия! — повторил он, ласково взглянув на неё. — Корделия, не отходи от меня. Побудь здесь. Дай руку сюда, сядь. Вот так. Ну, вот…
Он закрыл глаза. Потом открыл, долго, внимательно посмотрел на дочь и сказал:
— Хорошо.
XXIII
Перед тем, как сесть на пароход, Анатолий зашёл к своей новой невесте, чтоб проститься ещё раз. Но к нему вышла Тотти и сказала, что Лена больна и принять его не может, а никого больше дома нет.
— Ах, вот как! — сказал он. — Ну-с, а я этому не верю. Я полагаю, что это ваша интрига. Я не могу у ехать, не увидев её. Я не верю вам.
— И не верьте, и не верьте! — закричала Лена, появляясь в дверях. — Я здорова. Это она уговорила меня не выходить к вам, и я по глупости, по бесхарактерности согласилась. А теперь я увидела вас в щёлку и поняла, что всё это гадкие интриги… и ничего больше.
Тотти пожала плечами.
— Вы достойны друг друга, — сказала она, уходя из комнаты.
— Я право начинаю думать, что вы здесь не гувернантка, а первое лицо в доме, — сказал ей вслед Анатолий.
— А я начинаю думать, что здесь живут одни сумасшедшие, — сказала она и пошла в сад.
Её глубоко возмущал и Анатолий, и Лена, принявшая его предложение. Она в волнении ходила по дорожке. Перед ней неотступно рисовалась Наташа. Её неудержимо влекло к ней. Она хотела прийти к ней и сказать всё, что случилось здесь, в этом наивно-патриархальном, но строго-коммерческом доме. Но она не знала, как посмотрят на её визит и не истолкуют ли его в дурную сторону: не подумают ли, что она пришла из праздного любопытства, чтобы посмотреть на покинутую невесту, и потом разнести по всему острову сплетни об истории этого разрыва.