Денис Артемьевич Владимиров
Шрифт:
Скорее всего, с ними произошло то характерное, что уничтожило миллион их земляков, лежащих сейчас на полях мемориальных кладбищ Ленинграда – Пискаревского, Серафимовского, еще нескольких менее известных.
Сначала они пребывали в иллюзиях «малой крови, могучего удара», потом не осознали угрозы, а потом… Потом исчезла возможность уехать – и все скончались от голода, защищая замшелые стены.
(Ведь мама моя и бабушка уехали лишь потому, что дед, человек союзного масштаба, руководил эвакуацией
Дом выстоял, но прадедушка Александр Игнатьевич умер страшным февралем 1942 и похоронен в безымянной общей могиле.
Правда, прабабушка Дарья Дмитриевна была вывезена по Дороге Жизни и прожила в Уфе еще несколько лет.)
О блокаде Денис Артемьевич вспоминал без напряжения, хоть и без охоты.
Много позже, в 90-е годы прошлого века, когда я вступил на путь литературы, он прислал мне воспоминания о 900 днях.
Увы, я не мог помочь старшему другу реализовать творческого самовыражение; я сам был в полном загоне. «Башкнигоиздат», существовавший с незапамятных времен (и выпустивший в 1958 году книгу «Развитие промышленности Башкирии», написанную моим дедом в соавторстве с крымским татарином из деревни Буздяк Ахметом Валеевичем (Мухаметвалеевичем) Янгуразовым (1910-1978)) стал «Китапом». Всех авторов с «некоренными» фамилиями выбросили из планов, слетела и моя 2-я книга «Конкурс красоты», рекомендованная русской секцией Башкирского отделения СП СССР и несколькими годами ранее утвержденная издательским советом – что не позволило мне вступить в настоящий Союз писателей. Лишь с развитием электронных ресурсов эти записки были доведены до читателей.
К сожалению, не мною; не знаю кем: соратниками по матмех факультету ЛГУ или выросшим сыном Тёмой…
Но тогда, еще не освободившись от жизненных приоритетов уровня «лишь бы не было войны», я читал мемуары Дениса Артемьевича с непередаваемыми эмоциями.
Блокада Ленинграда – одна из самых трагических страниц в истории России. И в то же время это событие, требующее многих оценок причин и следствий.
Прочитав немодерированные (по современной терминологии) записки простого свидетеля тех дней, я посмотрел на историю блокады под несколько иным углом зрения.
Мне увиделась истинная правда тех лет: медленное угасание жизни при осознании безысходности.
Происходившее в блокадном Ленинграде было ужасом, для поименования которого в человеческом языке не найдется эпитетов.
И простые слова автора о том, что несмотря на бесчисленные слухи, он не видел свидетельств поедания человеческого мяса, подействовали на меня сильнее, нежели все прочитанные до той поры книги и просмотренные (не по одному разу) фильмы, художественные и документальные.
Так правдиво и страшно мог написать лишь такой человек, как он.
Но в блокадные времена Денис Артемьевич Владимиров был мальчишкой.
Сейчас трудно представить, как мог выжить маленький человек 12-14 лет –
И бесконечные поэтизации мужества не могли компенсировать недополученного в физиологическом аспекте.
По большому счету, все молодые люди, пережившие блокаду, пережили клиническую смерть, после которой начинали жить заново.
Но заново начать с «нуля» не удавалось никому; жизненный запас оказывался исчерпанным, а здоровье – подорванным, поскольку не бывает обратимых перемен к худшему.
Вот этот факт биографии и объясняет подмеченную не одним мной старость Владимирова. Блокада забрала у него полжизни уже тогда, когда обычные люди ее лишь начинали.
Конечно, со мной могут поспорить, привести бесчисленные примеры людей, вставших со смертного одра, отряхнувшихся и зашагавших вперед с удвоенной бодростью.
Но у всех разные пороги чувствительности, о чем говорит вышеприведенная биография математика Ляпунова – умнейшего, но слишком чувствительного человека.
Порог Дениса Артемьевича Владимирова был особенным. Особенно страдал он посторонних звуков, имея ненужно тонкий слух. На новой квартире в Петергофе не мог уснуть, пока с дальней-предальней фермы доносился низкий гул доильного аппарата. И в том же доме (имевшем звукоизоляцию нулевого уровня) не спал от тонкого зуда до тех пор, пока не случился потоп: несколько суток все громче свистела вода в «автоматике» унитазного бачка у соседей сверху.
Но при всем том он был жизнелюбив, как мало кто.
Да и вообще, имев огромное количество знакомых «блокадников» (к которым относилась и семья моей 1-й жены), могу сказать, что эти люди отличались приоритетами иными, нежели блокады не пережившие.
У них имелась специфическая идеология, рожденная памятью лет, когда ни одни утренние мысли не простирались дальше вечера (а порой и до него не доходили), поскольку жизнь висела на волоске и требовала осознания каждой минуты без планов на будущее.
Разумеется, кто-то был фанатиком идеи; всегда найдутся способные идти в огонь из-за разного количества пальцев в крестном знамении.
Иные, чудом выжив, пытались компенсировать годы висения над бездной заботами о себе с размахом египетских фараонов, весь остаток жизни строивших свои гробницы.
Но нормальные людей из числа тех, кто в постсоветские времена получил почетное звание «Житель блокадного города», отличались легкостью отношения к бытию.
«Блокадники» не стремились обзаводиться автомобилями, обставлять квартиры, никуда не рвались, не испытывали тяги к добротной дорогой одежде.
Они радовались жизни в простейших проявлениях: пили, гуляли, веселились при любом удобном случае, общались между собой и выезжали летом на местный курорт Сестрорецк.
И особенное отношение, по понятным причинам, эти люди проявляли к пище.
Еда для бывших блокадников представляла высшую ценность жизни, требовавшую особой заботы. Это выражалось порой в неразумных формах.