Денис Давыдов (Историческая хроника)
Шрифт:
– Сенковский просил прислать ему что-нибудь, я отправил для пробы статейку, а он так исковеркал… Читаешь, уши краснеют!
– Ну, это уж черт знает что такое! – возмутился Пушкин. – Сенковскому учить тебя русскому языку все равно, что евнуху учить Потемкина…
Денис Васильевич, прервав воспоминания, снова приподнимается. Буря, кажется, кончилась. Он выбивает горячий пепел из трубки, прячет ее от глаз жены в стол и, поправив повыше подушки, опять ложится, – куреньем немного расслабленный и успокоенный.
Да, Пушкин мог его подбодрить! И еще, пожалуй, Вяземский! Тому как-то он писал: «Ты и Пушкин имеете дар
И что там ни говори, как ни убеждай друзей, будто честолюбие черт знает куда делось и не желаешь ничего, кроме спокойной, деревенской жизни, а тяжелая, давняя обида не проходит, и стенания подавленного в глубь души честолюбия, порой беспокоят весьма чувствительно.
Деревня! Он давно сам собирался сюда, и работается здесь несравненно лучше, чем в Москве, и есть тут другие привлекательные стороны, это верно, а все-таки…
«Если б вы знали, – писал он издателю своих стихотворений Салаеву, – что такое день прихода почты или привоза газет и журналов в деревню степную и удаленную от всего мыслящего, то вы поняли бы мое положение… Истинно нестерпимо сидеть в пропасти, как заваленному в Геркуланум, слышать над собой движение и жизнь и не брать в них участия».
Он мог бы добавить к этому, что поселился в деревне не совсем-то по доброй воле, что нельзя ему было оставаться в Москве, где он «задыхался от полицейских и жандармских надзоров». Поэтому-то и не исчезало у него в деревенском уединении ощущение ссылки; в письме брату Льву он прямо сообщал, что чувствует себя «как сибирский невольник». А закадычному другу Петру Ермолову, двоюродному брату Алексея Петровича, жаловался:
«Я живу в деревне степной губернии. Поле да небо. Но разве это я делаю от удовольствия? И я бы умел с вами разделить жизнь столицы» 98 .
98
Письма Д.Давыдова к П.Н.Ермолову хранятся в Центральном государственном архиве древних актов (фонд Ермоловых, опись 1, ед. хранения 751).
Грустно думать об этом, грустно сознавать, что годы незаметно уходят и жить, вероятно, осталось не так уж долго, а ты оторван от привычного общества и прозябаешь в степном захолустье.
Скоро наступят святки. Соня готовит для детей елку и праздничные подарки. Приедут с поздравлениями соседи, и будешь говорить с ними о посевах сахарной свекловицы и выгодности разведения мериносов или слушать немудреные деревенские сплетни. А потом снова размеренная, тихая, однообразная деревенская жизнь и работа над военной прозой… И ничего для души, для сердца, для поэтического вдохновения! Неужто должно с этим примириться? Неужто так никогда и не вспыхнет
Денис Васильевич тихо вздыхает и, чувствуя, как туманятся мысли и приятно немеют ноги, повертывается на правый бок и отдается во власть благодетельного, спокойного сна.
II
Он пробудился от невнятного шороха и увидел сердитое лицо жены. Она успела чуть-чуть приоткрыть форточку, и отхода вместе с ослепительным солнечным лучиком ворвался в комнату, клубясь и сразу оседая, морозный воздух.
– Ну можно ли, Денис, так отравлять себя проклятым табаком? – произнесла Софья Николаевна, заботливо укрывая мужа вторым одеялом. – Я вошла и задохнулась… Ты же отлично знаешь, что курение тебе запрещено…
Он протянул к ней руки и сказал примирительно:
– Знаю, душенька, виноват, не ворчи, пожалуйста. Что-то не спалось, буря, вероятно, мешала, вот и соблазнился! – И, смеясь, признался: – Явно старею, Сонечка!.. Трубку спрятал и полагал – концы в воду, а того в толк не взял, что дым в комнате!
Сердитое выражение с ее лица сошло. Она коснулась рукой его лба, промолвила:
– Жара как будто нет… А как ты себя чувствуешь?
– Пока хорошо. Не хочется даже лежать. И денек как будто прелестный! А сколько сейчас времени?
– Двенадцать скоро…
– Ого! Поспал славно! И право, Сонечка, если б ты была более человеколюбива, – продолжал он в шутливом тоне, – ты не стала бы возражать, чтоб я потеплей оделся и хотя бы на часок поехал в санках полюбоваться степью…
– Нет, такого человеколюбия от меня ты не дождешься! Да и любоваться нечем, одни сугробы кругом. Из Репьевки от Бестужева нарочный верховой прискакал, говорит – санного пути нигде нет…
– А с чем же нарочный?
– Алексей Васильевич из Пензы вчера возвратился, там виделся с Бекетовым и письмо от него тебе привез…
– Так что же ты молчала? – приподнимаясь, нетерпеливо перебил он. – Давай, давай скорей! Это же, я полагаю, не какой-то другой Бекетов, а Митенька милый мой!
Ну, конечно, конечно! Писал Дмитрий Алексеевич Бекетов, бывший поручик Ахтырского гусарского полка, ясноглазый и румяный Митенька, который в двенадцатом году одним из первых офицеров вступил в его партизанский отряд. Митенька Бекетов! Хороший, надежный товарищ во всех партизанских кочевках, верный и преданный друг! Года четыре тому назад, будучи в Пензе на ярмарке, Денис Васильевич впервые после долгой разлуки свиделся с ним. Бекетов давно находился в отставке, жил совместно с братом, растолстел и немного обрюзг, но по-прежнему глядел на бывшего своего начальника влюбленными глазами и, будучи несказанно обрадован неожиданной встречей, тут же стал приглашать к себе в Бекетовку, верстах в сорока от города.
Денис Васильевич спешил тогда домой и обещал Митеньке приехать погостить в другой раз, да так и не собрался. И вот теперь Бекетов, напоминая о невыполненном обещании, снова настойчиво приглашал к себе.
– А что? Не съездить ли и впрямь к нему на святки? – прочитав вслух письмо, сказал Денис Васильевич, обращаясь к жене. – Мне, кстати, и в Пензе побывать надо…
Софья Николаевна, знавшая, что деревенская однообразная жизнь ему наскучила, поддержала:
– Если будешь здоров, поезжай непременно! Все-таки немного развлечешься…