Денис Давыдов

Серебряков Геннадий Викторович

На звон колокольчика из дома проворно выкатился заспанный ветеран из отставных, со следами угловых шевронов на левом мундирном рукаве и привычно стал налаживать небольшую пушечку, стоящую при входе.

— Эй, служба, — крикнул ему Давыдов, — стоит ли пальбу затевать да весь дом по ночному времени булгачить? Гаси фитиль!..

— Никак-с нет, ваше высокопревосходительство! Когда бы гость ни припожаловал, пренепременно салют-с. У меня к тому приказ наистрожайший. Иначе никак нельзя-с! Так что извиняйте!..

— Ну, коли так, шут с тобою, — усмехнулся Давыдов. — Пали, бомбардир!

Запал

зашипел, пушечка гулко ухнула, разбив в осколки чуткую заледенелую тишину.

Гостя уже встречали.

Давыдов нежно коснулся губами чуть дрогнувшей при этом точеной руки Аглаи Антоновны и перешел в тесные объятия двоюродных братьев и Пушкина. После взаимных восклицаний и вопросов, на которые ответы обычно не надобны, Дениса Васильевича повели с дороги к столу, на котором хоть и наскоро, но уже был накрыт поздний ужин.

После него, когда дородный Александр Львович стал откровенно позевывать и клевать носом в тарелку, гости распрощались с хозяевами. Однако Пушкин не успокоился и тут же предложил Давыдову:

— А может, Денис Васильевич, еще и ко мне в берлогу заглянем? Ежели, конечно, вы не особо притомились с дороги. — И тут же с улыбкою признался: — Мне не терпится попотчевать вас лафитом и стихами...

— Да я, любезный мой Александр Сергеевич, для того и скакал сюда, чтобы прежде всего с вами повидаться да творения ваши послушать. Вы меня своим «Русланом» в сладостный восторг привели!.. А что касаемо Дорожной усталости, то она меня, старого партизана, слава всевышнему, покуда не берет!

— Ну и славно!.. Кабы вы знали, как я рад приезду вашему. — Пушкин, как тогда в Петербурге, при первой встрече у Жуковского, порывисто сжал обеими ладонями его руку.

Через несколько минут, накинув враспах шубы, они уже подходили к хорошо знакомому Давыдову «карточному домику», отданному хозяевами в полное распоряжение Пушкина.

— Никита! — легко стукнув в дверь, позвал он.

Его неизменный дядька и слуга, белея исподней рубахой, отпер дверь.

— Живо, Никита, запали все свечи! Гость у нас дорогой, — бодро воскликнул Пушкин. — Трубки нам подай и лафиту!..

— Да какого ж лафиту, батюшка Александр Сергеевич, — недоуменно протянул дядька. — Вы его еще третьего дни выкушать изволили с барином Василием Львовичем, бильярдные шары гоняючи...

— Вот тебе на! — залился серебристым смехом Пушкин. — Истинный бог, не помню! В расстройстве я был, потому, должно быть, и запамятовал. Ну тогда, благодетель мой, — обратился он к Никите, — найди что-нибудь из своих запасов. У тебя на крайний случай всегда припрятано. Знаю я тебя!

Дядька с горестными вздохами и тихим бормотанием себе под нос удалился куда-то и скоро явился, облаченный уже в чистый армячок, с расчесанной головою и прибранной бородой. На подносе, который он держал не без торжественности, ароматно дымились два длинных раскуренных чубука47 и светилась матовым зеленым стеклом бутылка рейнвейна.

— Я же говорил, — улыбнулся Пушкин. — Ну молодец, Никита! Уважил!

Друзья-поэты устроились в жестковатых креслах друг против друга. Давыдов оглядывал прибежище Александра Сергеевича. Тесноватая комната с двумя полукруглыми венецианскими окнами, густо разрисованными морозом. Печь старинного

зеленого изразца. В углу тахта, крытая легким беличьим одеялом. Некрашеный стол с фарфоровой чернильницей в виде водовозного ушата на санях, из которого торчало перо. Тут же рядом раскинутые и по полу и по столу бумажные листы, исписанные летучим пушкинским почерком, с быстрыми рисунками на полях.

— Как вижу, времени зря не тратите, Александр Сергеевич, — кивнул на листы Давыдов. — Вон сколько наработано, завидки берут! Горю нетерпением услышать.

— Еще будучи на Кавказе с семейством почтеннейших ваших родственников Раевских, замыслил я поэму на тамошний сюжет. Она мне не давала покою. И вот здесь наконец вылилась на бумагу. Еще немного — и завершу своего «Кавказского пленника». Однако, прежде чем прочесть из этой поэмы, хочу повиниться перед вами. В одной из чудных ваших элегий, читанных еще в Петербурге, мне прямо в сердце запали стихи:

...Но ты вошла... и дрожь любви, И смерть, и жизнь, и бешенство желанья Бегут по вспыхнувшей крови, И разрывается дыханье!..

О любви в поэзии российской до вас с такою силой и страстью никто не говорил. Право слово, поверьте мне! Диво, как хорошо! — восторженно воскликнул Пушкин. — А ваше «бешенство желанья» меня буквально заворожило и держит под своим магнетизмом уж сколько времени. Мне все кажется, что я должен был так написать по своему арапскому характеру. Поэтому и включил сие выражение поначалу в своего «Мечтателя», а недавно оно само повторилось в послании к Юрьеву. Вот послушайте:

...А я, повеса вечно праздный, Потомок негров безобразный, Взращенный в дикой простоте, Любви не ведая страданий, Я нравлюсь юной красоте Бесстыдным бешенством желаний...

Каюсь, Денис Васильевич, за дословный повтор и прошу милости вашей. Коли сочтете возражать — вымараю!..

— Да что вы, Александр Сергеевич! Оставьте все как есть. Тут гармония истинная. Ни убавить, ни прибавить... Я лишь радуюсь, что малою толикою послужил вам в помощь. Вы в способностях своих так шагаете, что и конному гусару, каковым себя считаю, за вами не угнаться...

Оба они были польщены взаимной похвалою, и оба полны искренней радостью.

А потом Пушкин читал своего «Кавказского пленника». Лицо его то светлело мечтательной задумчивостью, то темнело сдержанным гневом, то пламенело волнением и необоримой страстью, то туманилось пронзительно-щемящей грустью. Он был прекрасен.

После чтения Пушкин, не в силах сдержать себя, нервно расхаживал по комнате. А Денис Васильевич сидел, опустив голову, с зажатым в руке давно угасшим чубуком. Когда он поднял лицо и обратил его к Пушкину, тот увидел в темных, смоляных глазах его слезы восторга и восхищения. Повинуясь какому-то вихревому бессловесному порыву, Давыдов поднялся с кресла и шагнул навстречу к Пушкину. Они обнялись.