Денис Фонвизин. Его жизнь и литературная деятельность
Шрифт:
Наши журналисты, добросовестно “подделывая” чужие образцы и в этом подражая иностранцам, повторяли прием немцев. Задачи просветительного направления были приблизительно одни и те же. В русской периодической сатире всех дальше пошел навстречу жгучим вопросам Новиков, и “Трутень” его коснулся крепостного права, но Славен не одобрил этой тревоги…
В Вольном экономическом обществе вслед за его образованием в 1768 году уже затронут был тот же вопрос. Но Екатерина II не думала еще о его разрешении и продолжала весьма щедро раздавать земли не только за заслуги людям, подобным Панину, но и фаворитам, просившимся в отпуск по расстроенному на службе ее величеству здоровью.
Движение этого рода в литературе остановилось до Радищева, который дорого заплатил за одно нежное чувство
В “Наказе” императрица сама выражает опасение, что при заведенном порядке взимания оброков страна “через недолгое время должна обнажена быть от жителей”. Однако и в этом не последовало перемены.
Другой вопрос, которого коснулся Фонвизин в “Недоросле”, – воспитание. Князь Вяземский говорит, что ему указывали двух, трех стариков в провинции, которые, по преданию, послужили “подлинниками” Митрофанушки. Это было в двадцатых годах. Нескоро еще эти недоросли исчезли, и, конечно, среди юношей первой половины нашего века еще много было подобных же. Сам Митрофанушка также получил свои родовые черты в наследство. Он, по словам матери, “весь в дядю”, то есть в Скотинина. Ведь и она по отцу из дома Скотининых. “Покойник батюшка женился на покойнице матушке, она была по прозванию Приплодина. Нас, детей, было 18 человек, да кроме меня с братцем все, во власти Господней, примерли: иных из бани мертвых вытащили; трое, похлебав молочка из медного котлика, скончались; двое о Святой неделе с колокольни свалились, а достальные сами не стояли”. Естественный результат такой семьи – она сама и Митрофан. О подобном воспитании говорят много журналы и комедии Екатерины. Записки Болотова и Данилова свидетельствуют, как мало карикатурное изображение изменило сущность дела. А забавы Митрофана! Одним из самых обычных и любимых развлечений того времени была псовая охота, на которую тратилось много времени и денег; другие любили смотреть гусиные и петушиные бои и гонять голубей, предавались этим занятиям со страстью и в них убивали скуку, порождаемую праздностью. Вопрос Фонвизина: “Отчего у нас не стыдно ничего не делать?” – не был, конечно, праздным, и, сопоставляя его со сказанным, можно поверить его словам в оправдании: “Разумел я, отчего праздным людям не стыдно быть праздными”.
“Всякая всячина” осмеивала тех, которые, оставляя город, спешат в деревню в сотоварищество стаи собак и “гоняются за зайцем, который никогда не бывал с ними в ссоре”. Такой деревенский “трутень” живет в развалившемся доме – ему некогда заниматься хозяйством, – изыскивает, может ли боец-гусь победить на поединке лебедя, для того выписывает из Арзамаса самых славных гусей и платит за них от двадцати и до пятидесяти рублей, и так далее.
А сон Митрофана! Суеверие рождало массу комических положений, очерченных также в журнальной сатире.
Поколение Екатерины, с нею во главе, мечтало создать “новую породу” людей воспитанием. В комедии заявляют об этом Правдин и Стародум. В “Наказе” говорилось: “Правила воспитания приуготовляют нас быть гражданами”. Но Фонвизин не избежал ошибки Бецкого и других, умалив значение образования ума и мечтая именно о новой породе… Стародум говорит: “Главная цель всех знаний человеческих – благонравие”. Идеальные требования чувства были, впрочем, естественным протестом против дикости нравов, полным олицетворением которых стала фигура Скотинина. Князь Вяземский остроумно сравнивает этого героя с театральными тиранами ложноклассической трагедии – он говорит о любви своей к свиньям, как Дмитрий Самозванец Сумарокова – о любви к злодействам. И при всей этой ужасающей карикатурности разве он далек от подлинника? В идее воспитания без образования заключалась иллюзия некоторых западных филантропов, получившая в то время широкое развитие у нас в планах Бецкого и Екатерины II. Надо отдать справедливость людям прошлого века – они верили в человеческую натуру.
В
“Воспитатель должен с крайним прилежанием и, так сказать, равно с попечением о сохранении здоровья его высочества предостерегать и не допускать ни делом, ни словами ничего такого, что хотя мало бы могло развратить те душевные способности к добродетелям, с которыми человек на свет происходит”, и так далее. Конечно, передовые люди, требуя прежде всего благонравия, не могли отречься также от образования. Фонвизин ставит, между прочим, вопрос: “Отчего в Европе весьма ограниченный человек в состоянии написать письмо вразумительное и отчего у нас часто преострые люди пишут так бестолково?” Были, однако, и обскуранты, отрицавшие совершенно науки. “Что в науках, – говорит Наркисс.– Астрономия умножит ли красоту мою паче звезд небесных? – Нет. На что же мне она? Математика прибавит ли моих доходов? – Нет. Чорт ли в ней?” – и так далее. Оказывается, не исчерпаны еще были мотивы сатиры Кантемира.
“И вы, добрые старички, – говорит “Живописец”, – думаете согласно со мною, но по другим только причинам. Вы рассуждаете так: деды наши и прадеды ничему не учились да жили счастливо, богато и спокойно; науки да книги переводят только деньги: какая от них прибыль? одно разоренье!.. Премудрые воспитатели! В вашем невежестве видно некоторое подобие славнейшия в нашем веке мудрости Жан-Жака Руссо: а он разумом, а вы невежеством доказываете, что науки бесполезны…”
Под словом “воспитание” разумели просто питание. “Могу сказать, – говорила одна барыня, – мы у нашего батюшки хорошо воспитаны: одного меду невпроед было”. Разве не буквально так понимает Простакова воспитание Митрофана? И вот злонравия и, прибавить можно, невежества плоды: “Трагическая развязка “Недоросля” – не редкость. Архивы уголовных дел наших могут представить тому многочисленные доказательства” (князь Вяземский).
Фонвизину было около 40 лет, когда он написал “Недоросля”. Этот период полной зрелости ума, характера и таланта был самым плодовитым и значительным в жизни Фонвизина как литературного деятеля. Вслед за “Недорослем” появились знаменитые “Вопросы” и “Жизнеописание графа Никиты Ивановича Панина”, “Придворная грамматика” и “Российский сословник”. Все эти произведения, несмотря на разнообразие формы, затрагивают вопросы политической и общественной жизни народа, все они свидетельствуют о широком взгляде Фонвизина на обязанности и долг гражданина. В особенности выясняют они его взгляд на долг и на призвание писателя пером своим помогать, содействовать правительству, являясь выразителем общественных мнений и желаний, разъясняя в то же время обществу требования и благие начинания верховной власти. Но перемена в направлении действий императрицы быстро делалась явной, некоторые неблагоприятные черты характера Фонвизина мешали и ему оставаться постоянно и твердо на страже своего призвания. Подобно многим другим, он отступал немедленно, по указанию флюгера на перемену ветра, и если не изменял резко своим убеждениям, то и не отстаивал их, рискуя чересчур. Он провел свою ладью между опасными рифами довольно осторожно.
Сравнение его произведений крайне интересно. Особенно характерен последний его труд, появившийся в журнале “Друг честных людей”. Но раньше еще, также непосредственно вслед за “Недорослем”, он дал краткое резюме взгляда своего на достоинство писателя в “Челобитной российской Минерве от российских писателей”. Она напечатана была в “Собеседнике”, вслед за ответами императрицы на его “Вопросы”, и в книжке же поместил он оправдательное письмо свое к Екатерине. Порядок несколько не соответствовал сущности, так как это оправдание в “неясности” и раскаянье в “неуместности” вопросов было все же изменой тому делу, которое он защищал в “Челобитной”.
“Бьют челом российские писатели, а о чем, тому следуют пункты”, – таково начало “Челобитной”.
Автор жалуется на невежество некоторых вельмож. Они, заимствуя свет лишь от мудрости императрицы, возмечтали о себе и думают, что никаких знаний в делах не надобно, ибо они сами-де в делах, хотя и без знаний. Они считают всякое знание и особенно словесные науки чуть ли не уголовным преступлением и нагло приступили к определению следующих мер:
1) всех упражняющихся в словесных науках к делам не употреблять;