Денискины рассказы: о том, как всё было на самом деле
Шрифт:
У меня прямо отлегло от сердца… Я засмеялся. В самом деле, какой же я глупый!
Я и позабыл, что на ёлках артисты часто наряжаются медведями, чтобы ребят потешать, и это, видно, был именно такой артист. Я успокоился и сказал:
— А чем докажете?
Он сказал:
— Да вот.
И снял с себя голову. Как горшок с частокола. Как шапку. Взял и снял. Очень красивая была голова, с большими клыками и со свирепо-малинового цвета языком. Лохматая, и глаза блестящие. Артист держал её на вытянутых руках и говорил:
— На, возьми!
И он стал вертеть своей настоящей головой. Настоящая была у него какая-то неказистая. Лысая. С жалобными круглыми глазами…
Да, вот какие дела бывают. Только что я умирал от страха, а теперь вот стою и держу медвежью голову под мышкой, как арбуз, а хозяин этой ужасной головы, оказывается, артист. Я стоял, разинув рот, а артист смотрел на меня и улыбался. Потом он чуточку искривился и сказал:
— Сердце колет… Нельзя мне волноваться. И бегать нельзя. Пойдём, проводи меня.
И он протянул мне лапу, то есть руку, и мы пошли к дому, который стоял неподалёку. Это я к нему бежал недавно. Мы почти уже дошли, но вдруг из дома выскочил какой-то клоун и, увидев нас с медведем, закричал:
— Аврашов, что же вы? Где же вы? Опаздываем! Спешим, нам надо ещё у Книжного Городка сплясать.
— Как? — закричал артист-медведь. — Ещё плясать? Я сегодня уже пять раз плясал! Хватит с меня!.. Что они там, все с ума посходили?
— Гусажин велел, — сказал клоун, — у него там прорыв. Надо подбавить смеху. Бежим!
— У меня сердце колет, — сказал артист-медведь, — а вы, Гоша, «бежим». Пойдём потихоньку. Давай, мальчуган, — сказал он мне, — давай сюда мою голову, ничего не попишешь. — Он ещё раз посмотрел на меня своими жалобными глазами и криво усмехнулся: — Ну, что ж, старая кляча, пойдём пахать своего Шекспира!
Я ничего не понял. Какая кляча? Кто кляча? Где? Но сейчас было некогда, и я помог ему нахлобучить медвежью голову.
Он пожал мне руку своими когтистыми лапами.
— Иди туда, — сказал он и показал в сторону, — сейчас я там плясать буду.
И я пошёл, куда он сказал, и скоро пришёл, и там были артисты, они задавали вопросы, а ребята отвечали в рифму. Это было скучновато, но вдруг неожиданно появился клоун. Он колотил в медный таз, а за ним ковылял мой знакомый медведь. Клоун пищал, и чихал, и показывал фокусы, и потом он вытащил из кармана маленькую гармошку и стал на ней пиликать. А медведь затоптался на месте и, наконец, видно, разогрелся и пошёл плясать. Он неплохо плясал, и выламывался, и вывёртывался, и рычал, и бросался на ребят, и те со смехом отскакивали. Он много ещё вытворял всякой потехи, это всё долго длилось. А я стоял в стороне и ждал, когда закончится его выступление, потому что мне во что бы то ни стало нужно было увидеть ещё раз его человеческое лицо, его жалобные усталые и круглые глаза.
На Садовой большое движение
У Ваньки Дыхова был велосипед. Довольно старый, но всё-таки ничего. Раньше это был велосипед Ванькиного папы, но, когда велосипед сломался, Ванькин папа сказал:
— Вот, Ванька, чем целый день гонка гонять, на тебе эту машину, отремонтируй её, и будет у тебя свой велосипед. Он, в общем, ещё хоть куда. Я его когда-то на барахолке купил, он почти новый был.
И Ванька так обрадовался этому велосипеду, что просто трудно передать. Он его утащил в самый конец двора и совсем перестал гонка гонять — наоборот, он целый день возился со своим велосипедом, стучал, колотил, отвинчивал и привинчивал. Он весь чумазый стал, наш Ванька, от машинного масла, и пальцы у него были все в ссадинах,
— Вот погоди, Дениска, когда мы её починим, я тебя на ней катать буду. Ты сзади, на багажнике, будешь сидеть, и мы с тобой всю Москву изъездим!
И за то, что он со мной так дружит, хотя я всего только во втором, я ещё больше ему помогал и, главное, старался, чтобы багажник получился красивый. Я его четыре раза чёрным лаком покрасил, потому что он был всё равно что мой собственный. И он у меня так сверкал, этот багажник, как новенькая машина «Волга». И я всё радовался, как я буду сидеть на нём, и держаться за Ванькин ремень, и мы будем носиться по всему миру.
И вот однажды Ванька поднял свой велосипед с земли, подкачал шины, протёр его весь тряпочкой, сам умылся из бочки и застегнул брюки внизу бельевыми защёлками. И я понял, что приближается наш с ним праздник. Ванька сел на машину и поехал. Он сначала объехал, не торопясь, вокруг двора, и машина шла под ним мягко-мягко, и было слышно, как приятно трутся о землю шины. Потом Ванька прибавил скорости, и спицы засверкали, и Ванька пошёл выкомаривать номера, и стал петлять и крутить восьмёрки, и разгонялся изо всех сил, и сразу резко тормозил, и машина останавливалась под ним, как вкопанная. И он по-всякому её испытывал, как лётчик-испытатель, а я стоял и смотрел, как механик, который стоит внизу и смотрит на штуки своего пилота. И мне было приятно, что Ванька так здорово ездит, хотя я могу, пожалуй, ещё лучше, во всяком случае не хуже. Но велосипед был не мой, велосипед был Ванькин, и нечего тут долго разговаривать, пускай он делает на нём всё, что угодно. Приятно было видеть, что машина вся блестит от краски, и невозможно было догадаться, что она старая. Она была лучше любой новой. Особенно багажник. Любо-дорого было смотреть на него, прямо сердце радовалось.
И Ванька скакал так на этой машине, наверно, с полчаса, и я уже стал побаиваться, что он совсем забыл про меня. Но нет, напрасно я так подумал про Ваньку. Он подъехал ко мне, ногой уткнулся в забор и говорит:
— Давай влазь.
Я, пока карабкался, спросил:
— А куда поедем?
Ванька сказал:
— А не всё равно? По белу свету!
И у меня сразу появилось такое настроение, как будто на нашем белом свете живут одни только весёлые люди и все они только и делают, что ждут, когда же мы с Ванькой к ним приедем в гости. И когда мы к ним приедем — Ванька за рулём, а я на багажнике, — сразу начнётся большущий праздник, и флаги будут развеваться, и шарики летать, и песни, и эскимо на палочке, и духовые оркестры будут греметь, и клоуны ходить на голове.
Такое вот у меня было удивительное настроение, и я примостился на свой багажник и схватился за Ванькин ремень. Ванька крутнул педали, и… прощай, папа! Прощай, мама!
Прощай, весь наш старый двор, и вы, голуби, тоже до свиданья! Мы уезжаем кататься по белу свету!
Ванька вырулил со двора, потом за угол, и мы поехали разными переулками, где я раньше ходил только пешком. И всё теперь было совершенно по-другому, незнакомое какое-то, и Ванька всё время позванивал в звонок, чтобы не задавить кого-нибудь: ззь! ззь! ззь!..