Дэнс, дэнс, дэнс
Шрифт:
— С другом поменялся на время, — сказал я. — Пришел ко мне друг. Дай, говорит, на твоей “субару” покататься. Ну, я и дал. Зачем — это уже его дело.
— Друг?
— Ага. Ты не поверишь — но даже у меня есть один завалящий друг.
Юки уселась на переднее сиденье, огляделась. И насупилась пуще прежнего.
— Странная машина, — произнесла она так, словно ее тошнило. — Ужасно дурацкая.
— Вот и ее хозяин, в принципе, то же самое говорит, — сказал я. — Только другими словами.
Она ничего не ответила.
Я сел за руль и погнал машину к побережью Сёнан. Юки всю дорогу молчала. Я негромко включил кассету со “Стили Дэн” и
— Ну и как тебе Гавайи? — спросил я Юки.
Она пожала плечами.
— С матерью помирились?
Она пожала плечами.
— А ты отлично выглядишь. И загар тебе очень идет. Очаровательна, как кофе со сливками. Только крылышек за спиной не хватает, да чайной ложечки в кулаке. Фея Кафэ-О-Лэ… Будь ты еще и на вкус как “кафэ-о-лэ” — с тобой не смогли бы тягаться ни “мокка”, ни бразильский, ни колумбийский, ни “килиманджаро”. Мир перешел бы на сплошной “кафэ-о-лэ”. “Кафэ-о-лэ” околдовал бы все человечество. Вот какой у тебя обалденный загар.
Я просто из кожи вон лез, расточая ей комплименты. Никаких результатов — она только пожимала плечами. А может, результаты были, но отрицательные? Может, моя искренность уже принимала какие-то извращенные формы?
— У тебя месячные, или что?
Она пожала плечами.
Я тоже пожал плечами.
— Хочу домой, — заявила Юки. — Разворачивайся, поехали обратно.
— Мы с тобой на скоростном шоссе. Даже у Ники Лауды[84] не получилось бы здесь развернуться.
— А ты съедь где-нибудь.
Я посмотрел на нее. Она и правда выглядела очень вялой. Глаза безжизненные, взгляд рассеянный. Лицо, не будь загорелым, наверняка побледнело бы.
— Может, остановимся где-нибудь, и ты отдохнешь? — предложил я.
— Не надо. Я не устала. Просто хочу обратно в Токио. И как можно скорее, — сказала Юки.
Я съехал с шоссе на повороте к Иокогаме, и мы вернулись в Токио. Юки захотела побыть немного на улице. Я поставил машину на стоянку недалеко от ее дома, и мы присели рядом на скамейке в саду храма Нoги.
— Извини меня, — сказала Юки на удивление искренне. — Мне было очень плохо. Просто ужасно. Но я не хотела об этом говорить, поэтому терпела до последнего.
— Зачем же специально терпеть? Ерунда, не напрягайся. У молодых девушек такое часто бывает. Я привык.
— Да я тебе не об этом говорю! — рассвирепела она. — Это вообще ни при чем! Причина совсем другая. Мне стало дурно из-за этой машины. От того, что я в ней ехала.
— Но что конкретно тебе не нравится в “мазерати”? — спросил я. — В принципе, совсем не плохая машина. Отличные характеристики, уютный салон. Конечно, сам бы я такую себе не купил — не по карману…
– “Мазерати”… — повторила Юки сама для себя. — Да нет, марка тут ни при чем. Совсем ни при чем. Дело именно в этой машине. Внутри у нее — какая-то очень неприятная атмосфера. Как
— Да нет, пожалуй… — пожал я плечами. — Я в ней все никак не освоюсь — есть такое дело. Но это, видимо, потому, что я к “субару” слишком привык. Когда резко пересаживаешься на другую машину, всегда поначалу трудновато. Так сказать, на сенсорном уровне. Но чтобы давило — такого нет… Но ты ведь не об этом, верно?
Она замотала головой.
— Совсем-совсем не об этом. Очень особенное чувство.
— То самое? Которое тебя иногда посещает? Это твоё… — Я хотел сказать “наитие”, но осекся. Нет, здесь явно что-то другое. Как бы назвать? Психоиндукцией? Как ни думай — словами не выразить. Только пошлость какая-то получается.
— Оно самое. Которое меня посещает, — тихо ответила Юки.
— И что же ты чувствуешь от этой машины? — спросил я.
Юки снова пожала плечами.
— Если бы я могла это описать… Но не могу. Четкой картинки в голове не всплывает. Какой-то непрозрачный сгусток воздуха. Тяжелый и отвратительный. Обволакивает меня и давит. Что-то страшное… То, чего нельзя. — Положив ладошки на колени, Юки старательно подыскивала слова. — Я не знаю, как точнее сказать. То, чего нельзя никогда. Что-то совсем неправильное. Перекошенное. Там, внутри, очень трудно дышать. Воздух слишком тяжелый. Как будто запаяли в свинцовый ящик и бросили в море, и ты тонешь, тонешь… Я сперва решила, что мне почудилось — ну, просто навертела страхов у себя в голове, — и потому терпела какое-то время. А оно все хуже и хуже… Я больше в эту машину не сяду. Забери обратно свою “субару”.
— Мазерати, проклятый Небом… — сказал я загробным голосом.
— Эй, я не шучу. Тебе тоже на этой машине лучше не ездить, — сказала Юки серьезно.
— Мазерати, беду приносящий… — добавил я. И рассмеялся. — Ладно. Я понял, что ты не шутишь. По возможности, постараюсь ездить на ней пореже. Или что — лучше сразу в море выбросить?
— Если можешь, — ответила она без тени шутки в глазах.
Мы провели на скамейке у храма час, пока Юки не оправилась от шока. Весь этот час она сидела, закрыв глаза и подперев щеки ладонями. Я рассеянно разглядывал людей, проходивших мимо — кто в храм, кто из храма. После обеда синтоистский храм посещают разве что старики, мамаши с карапузами да иностранцы с фотокамерами. Но и тех — по пальцам пересчитать. Иногда заявлялись клерки из ближайших контор — садились на скамейки и отдыхали. В черных костюмах, с пластиковыми “дипломатами” и стеклянным взглядом. Каждый клерк сидел на скамейке десять-пятнадцать минут, а потом исчезал непонятно куда. Что говорить, в это время дня все нормальные люди на работе. А все нормальные дети — в школе…
— Что мать? — спросил я Юки. — С тобой приехала?
— Угу, — кивнула она. — Она сейчас в Хаконэ. Со своим одноруким. Разбирает фотографии Гавайев и Катманду.
— А ты не поедешь в Хаконэ?
— Поеду как-нибудь. Когда настроение будет. Но пока здесь поживу. Все равно в Хаконэ делать нечего.
— Вопрос из чистого любопытства, — сказал я. — Ты говоришь, в Хаконэ делать нечего, поэтому ты в Токио. Ну, а что ты делаешь в Токио?
Юки пожала плечами.
— С тобой встречаюсь.