Департамент «X». Нано-убийцы
Шрифт:
Геннадий заторопился.
Вельчанинов вошел в помещение последним.
– Василий Юрьевич, осмотри второй этаж. Что там?
Подполковник кивнул и побежал по лестнице. Сам же Кирпичников поискал глазами того из пленников, кто уже хоть что-то начал соображать. Им оказался курящий мент. Приподняв за шиворот, Владимир Алексеевич хорошенько его встряхнул, еще больше приводя в сознание.
– Ключи от камер у кого?
– От твоей, что ли камеры? – спросил мент с вызовом. – Дурак, не понимаешь, в какую историю влез? Тебя завтра же из-под земли достанут. И – в камеру. А потом Вовочка с тобой беседовать будет, –
– Ты этого уже не увидишь...
Удар коленом в нос вместе с обильным потоком крови вернул менту способность рассуждать здраво. Он опять кивнул в сторону большого санитара и с трудом выдавил слова:
– У Вовочки...
Вовочка тоже почти ожил; смотрел, угрюмо морща тяжелые брови под слегка приплюснутым лбом и, кажется, был готов к тому, чтобы разорвать путы на руках и разнести здесь все вместе с чужаками. Но связали его основательно – и слон не вырвался бы из таких пут. Владимир Алексеевич наклонился к санитару, чтобы ощупать карманы его халата, но осторожность при этом не потерял, и потому, когда Вовочка проявил желание боднуть полковника своей большой головой, Кирпичников-старший успел подставить локоть. На лбу появилось рассечение, хотя боли Вовочка, кажется, не испытал. Но большая связка ключей нашлась сразу.
Из-за ближайшей двери начали стучать и кричать – что именно, понять было трудно, поскольку дверь была обита уплотнителем и слоем грубой искусственной кожи.
– Открой ему, он добрый... – усмехаясь, сказал мент, который стрелял в полковника. Ему досталось только от кулака Владимира Алексеевича и от световой гранаты; но последняя не дает болевого шока, как световой пистолет, и мент уже оклемался. – Открой, выпусти; он, несчастный, всего-то две семьи вместе с детьми вырезал. Есть хотел, а в домах свет горел... Вот и зашел на огонек. А потом ел детей несколько дней, пока соседи не вошли и не повязали его. Открой ему, он несчастный и всегда голодный... Пожалей...
Владимир Алексеевич не любил, когда над ним насмехаются, потому кивнул подполковнику Лукошкину. Тот понял, ухватил говорливого мента за шиворот и подтащил к первой двери. Полковник посветил за стекло. За окошком бесился человек со страшным лицом, корчил ужасные рожи и бил в дверь руками и головой.
– Что тебе нужно? – через дверь громко спросил Кирпичников.
– Жрать хочу... – вопил человек. – Голодный я... Я всегда голодный...
Выглядел он в самом деле очень изможденным, и оставалось удивляться, откуда человек берет силы, чтобы так колошматить в дверь. Владимир Алексеевич посмотрел на номер камеры, нашел ключ с этим номером, открыл дверь и втолкнул в камеру мента.
– С праздником, больной. Вот тебе на праздничный ужин...
Мент заорал благим матом, упираясь и цепляясь руками за дверной косяк, но пара жестких ударов Лукошкина заставила его застыть за порогом между двумя опасностями. Заключенный внезапно успокоился, отошел от двери, сел на кровать и стал с любопытством и каким-то нескрываемым наслаждением, чуть ли не с радостью рассматривать освещенного фонарем мента. Ключ в замке повернулся с ехидным лязганьем. В камере остались двое, которых разделяла только темнота.
– Может, и вправду съест? – спросил товарища Кирпичников.
– Будем надеяться. Одним подлецом меньше станет, – спокойно, словно он каждый день
– Еще такие голодные в камерах водятся? – спросил полковник курящего мента. – Специально для тебя и для Вовочки. Водятся, я спрашиваю?
Только что познакомившийся с коленом полковника нос испуганно пошевелился, отвернулся, опасаясь следующего удара, а голова отрицательно замоталась. Но Владимир Алексеевич расспрашивать дальше не стал и уже повернулся в другую сторону. Его звал сын, стоя около одной из дверей в камеру с фонарем в руке.
– Нашел? – торопливо подойдя, почти подбежав, спросил полковник.
– Нашел. Лежит, не встает. Кажется, она.
– Еще женщины есть? – поворачивая ключ, спросил Кирпичников-старший, не забыв, что его миссия не ограничивается только поиском жены.
– В соседней камере, – подтвердил Геннадий.
Дверь открылась, и они вошли. Это точно была Надежда Павловна. Она лежала на спине, не спала; смотрела в потолок отрешенным от всего взглядом и вошедших, кажется, не заметила. Фонари светили ей не в лицо, а в стену, но свет отражался яркий и освещал всю небольшую камеру. Не заметить их она просто не могла.
– Надя, – позвал Владимир Алексеевич.
Она не отреагировала.
– Мама, – позвал Геннадий.
И опять никакой реакции.
Отец с сыном подняли Надежду Павловну с кровати и поставили на ноги. Она послушно подчинялась, но была полностью отрешена от всего происходящего, не понимая, что с ней происходит; но не сопротивлялась и была готова выполнить все, что от нее потребуют. Они вывели ее в коридор.
– К выходу, – скомандовал полковник сыну.
А сам стал открывать дверь соседней камеры. Посветил фонарем. Матушка поднялась с кровати и встала. Вела себя она совсем не так, как Надежда Павловна, и явно находилась в полном рассудке.
– Здравствуйте, матушка. Помните меня? – Владимир Алексеевич навел фонарь на свое лицо, словно представился.
– Да, помню. Вы брат убиенного Виктора Алексеевича. Что вы хотите?
– Я пришел за своей женой. Она была в соседней с вами камере.
– Надежда? Это ваша жена?
Голос немолодой матушки звучал ровно и монотонно, без эмоций.
– Да. Но она сейчас невменяема. Сын повел ее к выходу.
– Что от меня нужно?
– Я пришел, чтобы и вас освободить.
– Спасибо. Наверное, я уйду с вами. Вас господь, я думаю, послал. Без его помощи вы не смогли бы сюда попасть. Нельзя пренебрегать божьей волей. Я готова. Только...
– Что? – спросил Владимир Алексеевич.
– Следующая камера за камерой вашей жены. Там мужчину держат. Он виноват только в том, что открыто высказывал свое мнение. Как мой сын. Только мой разговаривал с людьми лично, а этот в газеты и журналы писал и книги выпускал. Его сюда запрятали.
Владимир Алексеевич вдруг вспомнил, что даже не знает, как зовут мать отца Викентия.
– Простите, матушка, я вашего имени не знаю...
– Александрой меня зовут.
Ровность ее голоса тоже казалась неестественной. Раньше, помнилось Кирпичникову, она не так разговаривала. И улыбалась раньше... Но все же той схожести с роботом, что присутствовала в Надежде Павловне, у матушки Александры не было.