Депортация из Рая
Шрифт:
– Могу тебя утешить – мои дела не лучше, великая карьера живописца у меня тоже не задалась, – Влад отпил кофе из керамической кружки и запихал в рот раскрошившееся печенье. –Ты сколько времени в реставрационных мастерских у Грабаря трудился?
– Почти шесть лет. Специализация по ранней западноевропейской живописи.
Влад задумчиво выждал паузу.
– А ведь я могу попробовать тебя пристроить.
– И куда-же?
– В реставрационную мастерскую при музее Изящных Искусств, я поговорю с шефом. У нас вакансия свободна, уволилась одна юная особа, сейчас служит в израильской армии, – Влад допил кофе и встал из-за стола. – Давай сделаем так. Я сбегаю за чем-нибудь покрепче кофе, а ты запишешь мне свои координаты. Если
Всё дальнейшее случилось само собой: телефонный звонок через пару дней лишил кинотеатр Клуба работников торговли имени Первой Пятилетки превосходного художника, однако, если не забегать по времени так далеко, а переместиться всего на пару часов, то обоих приятелей можно было предсказуемо обнаружить за столиком, что размещался в цокольном этаже дома по улице Глинки. Судя по воздуховодам, распивочная находилась в бывшем бомбоубежище, не до конца переделанным в бар, где, как и принято в подобного рода заведениях, одновременно работал телевизор, у которого убрали звук, а из динамиков стереосистемы ритмично бухало то, что почему-то считалось музыкой. Приятели попытались угол потише – такого не оказалось.
– Ещё по кофе?
– И с коньяком. Его можно побольше.
Столик в углу оказался наполовину занят двумя гражданами Финляндии, отбившиеся от остальной группы алкогольного тура по Северной столице – литровая бутылка Смирновской была на треть пуста.
– Tovarisch! Drink! – финский язык оказался прост и понятен, а его носители – людьми не жадными и компанейскими: бездельник, кто с нами не пьёт! В ожидании заказа Влад занялся изучением репродукции голландского натюрморта в рамке, что висела не неоштукатуренной стене, огласив Дюде результат долгих раздумий:
– На спор, хочешь скопирую один-в-один?
– Верю. Могу в этом помочь.
Предыдущее состояние беспричинной радости от выпитой смирновской сменилось у Дюди приступом чёрной меланхолии:
– Как живописцы мы никому не нужны. Наше с тобой академическое образование – бесполезный балласт, это как исповедовать теорию флогистона, когда остальной мир пересел в автомобиль, во всю пользуясь результатами кислородного горения. Метод социалистического реализма, вдалбливаемый с детского сада – полный атавизм. Мы с тобой – две обезьяны на пальме, все остальные с неё спустились, давно потеряв хвост по дороге. Кому в мире интересен художник, рисующий в салонной манере до эпохи импрессионизма?
– Что он сказал? – спросил один финн у другого, разливая из бутылки в четыре чашки остатки содержимого.
– Кажется, нас с тобой назвали обезьянами, – ответил ему второй, стараясь держать голову прямо. – Не пойму я этих русских, придётся снова перечитывать Достоевского.
Меж тем, мировая скорбь, завладев, цепко удерживала в своих объятиях и не отпускала Дюдю:
– Вспомни того голландского парня с отрезанным ухом: если живопись не приносит денег, то это искусство.
– Есть второй вариант: твоя живопись – это дешёвая мазня.
Смена обстановки может изменить ход мыслей: приятели, уже вчетвером, в поисках заведения потише, обследовали несколько близлежащих заведений, подходящего так не обнаружили, а потому оказались на набережной Мойки. Сознание к этому времени сделалось фрагментарным, поэтому Дюдя не помнил, как в его руках оказалась полиэтиленовый пакет с финским флагом, а в ней – бутылка вина и бумажные стаканчики. Маленькая площадка, к которой вели каменные ступени, когда-то выполняла роль небольшой пристани и находилась чуть выше уровня воды; прислонившись спиной к её гранитной облицовке, под её сенью мирно спали двое финнов.
Лёгкая рябь искажала отражённый в воде свет уличного фонаря, он распадался на отдельные искрящиеся пятна, не желая собираться в единое целое. Вдали, в серых сумерках, позолоченной матрёшкой мерцал далёкий купол Исаакия. Странно: бумажный стаканчик каждый раз оказывался пустым, хотя Дюдя
– Во Францию два гренадера из русского плена брели.
– И оба душой приуныли, дойдя до китайской земли…
За мостом, через канал, зловеще нависала заросшая деревьями тёмная громада Новой Голландии, за обветшавшей аркой таилась бездна Аида, а по парапету прогуливался её страж, часовой с фузеей и в петровской треуголке:
– «Товарищ, я вахты не в силах стоять» – сказал тут капрал капитану…
Глава 3. Встреча у «Европейской».
В полуденный час, когда бронзовый памятник поэту отбрасывает свою самую короткую тень, некий господин, облачённый в галстук бабочкой, вышел из дверей гостиницы «Европейская», пересёк Итальянскую улицу и направился в сквер площади Искусств. Там его уже поджидали: сидевший на скамейке другой господин вежливо привстал, они поздоровались за руку и уже вдвоём уселись рядом. Для разновозрастной группы провинциалов, прибывших в город – колыбель трёх революций и шумно направлявшихся в Русский музей, оба гражданина выглядел типичными иностранцами, коих в городе, обожаемом интуристами, хоть пруд пруди. Впрочем, прислушайся они к негромкой беседе, то с удивлением обнаружили, что оба чужеземца по говору вполне могут быть нашими соотечественниками, так как диалог меж ними вёлся на языке Пушкина, чей памятник указывал правой рукою именно в направлении тихо беседующей парочки. На ещё одного случайного прохожего, человека более наблюдательного, оба собеседника произвели впечатление той категории людей, что долго прожили за границей, ибо по своему холёному виду парочка выглядела типичными работниками торгпредства. Однако прохожий ошибся: наиболее точно национальную принадлежность двух собеседников профессионально вычислила группа молодых людей, навеки прописавшаяся у входа в гостиницу «Европейская» и занятая незаконным обменом отечественных рублей на деньги иных государств. Они безошибочно определили иноземного гражданина только в одном из двух беседующих, того, что в галстуке-бабочке, а второму гражданину дали чёткое определение – «косит под бундеса 5 ».
5
т.е. выглядит, как немец, им не являясь.
Что-же так отличает чужестранца от нашего соотечественника? Сложно сказать так слёту, внешне всё такое-же: две руки, две ноги, голова на туловище – отличия эти не кажутся значительными, разве-что заграничный басурманин лепечет не по-нашему и всё время чему-то рад, потому глупо улыбается. Меж тем, в облике чужеземца присутствует нечто трудно уловимое – понятно, что во времена прежние иностранец безошибочно определялся по его одежде. Но главное тут не то, как он одет: на самом деле, иностранец определяется по тому, как он смотрит. Не важно, куда он смотрит, а как: это особенный взгляд человека, никогда не стоявшего в очереди в кабинет терапевта в районной поликлинике, понятие «дефицит» ему неведомо, он никогда не вступал в дебаты с соседями по коммуналке из-за утренней очереди к унитазу, впрочем, и само это труднопереводимое слово «kommunalka» ему не ведомо. Можно тщательно замаскировать иностранца, переодев его в телогрейку, кирзовые сапоги и шапку-ушанку, однако взгляд, взгляд его – не подделать.