Der Architekt. Без иллюзий
Шрифт:
Из окна четвертого этажа меня обстреляли из автомата. Это было неожиданно, дом казался не просто необитаемым — он был разрушен, выжжен изнутри. Остался только «скелет», коробка.
«Додж», вихляясь, несся по дороге.
Я выехал за пределы завода и поселка и погнал по голой степи. Если меня сейчас заметит русский самолет, то последствия могут быть неприятными. Но в воздухе русских не было.
Неожиданно меня остановили наши грузовики. Они сгрудились поперек пути. Я тоже остановился. Выходить
С одного грузовика спрыгнул пехотный майор. Отсалютовал.
— Капитан Шпеер, — представился я. — Мне нужно на аэродром Питомник.
— В Питомнике русские, — сообщил майор. — Поворачивайте.
— Я никуда не уеду, — разозлился я. Почему-то этот майор с лошадиной мордой, с грязной повязкой на ладони, воплощал для меня в эти мгновения всю мерзость бытия, все эти нудные дни сидения в промозглых заводских цехах, под обстрелом. Тупая, жалкая война — от подвала к подвалу, от развалины к развалине! И тут какой-то пехотный майор с кислым видом сообщает, что аэродром потерян.
— Что теперь? — заорал я неожиданно для себя. — Куда мне? У меня рота!.. И все голодные. Голодные, понимаешь ты? Стрелять нечем, жрать нечего!
Он терпеливо слушал. Потом сказал:
— Поезжайте южнее, вон туда. Там маленький запасной аэродром в Гумраке. Туда самолеты еще садятся. Но будьте осторожны, русские займут Гумрак самое позднее через пару дней. Может, они уже там. Нет сведений.
Не поблагодарив, я свернул в ту сторону, куда указал майор.
Сейчас среди офицерства модными были разговоры о самоубийстве. Стоит или не стоит пускать пулю в лоб? Сдаваться в плен или же любой ценой избегать плена? Говорят, русские делают с пленными страшные вещи.
Возникали один за другим разные дикие планы по выходу из окружения. Например, всем переодеться русскими и на угнанном грузовике выехать из Сталинграда. Другой вариант — замотаться во все белое и двигаться на лыжах. Собралась даже группа спортсменов. Не знаю, что с ними стало, лично я их больше не встречал.
«Додж» одинокой блохой полз по белой степи в сторону аэродрома. Пролетел самолет — «Штука». Несомненно, он видел американскую машину. Мое счастье, что он счел ее слишком незначительной целью. Не хотелось бы вторично пострадать от собственной же авиации.
Гумрак был совсем маленьким аэродромом. Я видел несколько наших самолетов, совершенно искалеченных, — мне объяснили, что русские только что отбомбились по аэродрому и уничтожили на земле десяток транспортников.
Я спросил майора Краевски. Мне сказали, зло и буднично, что он на складе.
Я побежал туда.
Краевски, тощий, как палка, сильно хромая, расхаживал среди контейнеров и сыпал проклятьями. Завидев в раскрытых дверях мой силуэт, он хриплым голосом закричал:
— Вон отсюда!
— Капитан
— Хоть сам святой Варфоломей, — огрызнулся Краевски.
— Краевский, это я, Эрнст Шпеер, — повторил я, подходя ближе.
— А, черт! Шпеер!.. Слушайте, но это смешно. — И Краевски действительно расхохотался во все горло. Он хохотал и кашлял и хватался за стену. Его трясло.
Я подошел к нему, взял его за локоть.
— Прекратите, майор. Что с вами?
Он посмотрел на меня полными слез глазами и снова зашелся хохотом.
— Шпеер! Ну надо же! С ума сойти! Жаль, что вы — Эрнст. Это как-то… несерьезно.
Я чуть не ударил его. Отвратительные шуточки касательно буквального значения моего имени преследовали меня в гимназии. Потом я отбил у шутников желание острить на сей счет.
— А вы не знаете? — спросил Краевски, пытливо разглядывая меня ввалившимися глазами. — Господи, да этот осел ничего не знает! Живет как в раю в счастливом неведении!..
— Что случилось?
Я вдруг понял, что поведение Краевски очень мало связано со мной и даже с ситуацией на аэродроме. Происходило что-то гораздо более существенное.
— До передовой новости с возлюбленной отчизны совсем не доходят, понимаю, — сказал Краевски. — В Германии был переворот. Фюрера больше нет. Хайль Шпеер! Рейхсканцлером стал ваш родной брат, Альберт.
Я посмотрел в безумное лицо Краевски, убедился в том, что он не шутит, — и потерял сознание.
До сих пор я вполне искренне считал, что падать в обморок — это такая привилегия холеных барышень, которым делается дурно от волнения, духоты и туго затянутого корсета.
Оказывается, боевой офицер вполне может грохнуться без чувств. Таковы факты, господа мои, таковы факты.
Краевски наклонился надо мной и тряхнул, схватив за плечи.
— Хватит, Шпеер.
Слабость в коленях была у меня исключительная. Краевски вдруг скользнул ладонью по моему лбу и вскрикнул:
— Да вы горите! У вас начинается тиф. Вас надо отправить в Германию.
— Нет, — сказал я немеющими губами. — Я должен вернуться к своим, на «Красный Октябрь». У вас есть… ящики? Ящики с… едой?
— Рейхсканцлер не скажет мне спасибо, если его брат… — начал было Краевски.
В этот момент до нас донесся вой самолетов и грохот рвущихся бомб.
Краевски выругался, бросил меня (я стукнулся головой об пол), выскочил наружу, затем вернулся и потащил меня к выходу.
— Где ваша машина? — закричал он прямо мне в ухо. — Русские уже здесь!
В дыму я вдруг увидел русский танк. Сколько их я истребил — и вот они снова передо мной. Я повернулся туда, где оставил «Додж».
— Ящики, — тупо настаивал я. — С едой.