Деревенская почта
Шрифт:
— Сергуч-от, сергуч-от, гляди, как закипел, подлый!
— Вот на том свете, говорят, этаким же сергучом глотки вашему брату заливать будут.
— Страсть, братец ты мой.
— За грех, известно, не минуют: за грех, парень, и царей в пекло валят, не токмо что простонародье.
— Недаром пословица-то говорится: «грех в орех — спасенья навек»: во как его заслужить-то трудно!
— На пуговицу, ишь ты, наплевал, — перебил философов третий парень.
— А не наплевать на нее, так она ведь
— У всякого, парень, свой струмент, — добавил один из философов, — у писаря — свой, у солдата — свой, у дохтура — свой, у попа — свой. Удивительное, братец, дело!
— Кто с письмом пойдет? Принимай!
— Иван, подходи!
Иван подошел и получил из рук писаря письмо.
— Уж письмо-то тебе, брат-молодка, супротив других написал, — сейчас издохнуть! — похвастался Семеныч.
— Так что же: ты нам постарался, Семеныч, и мы тебе также с полною нашею благодарностью. Ряжено было тебе за работу — косушку да гривенник денег, а мы вот как за твою доброту — обирай деньги! — сказала Никифоровна, выкладывая на стол четыре пятака.
— Но, дай тебе бог доброго здоровья! Поверь, Никифоровна: ты человеку добро, а человек тебе вдвое, — истинное слово!
Семеныч забрал свои струменты, распростился и вышел.
Иван стал сряжаться в путь. Все посылки он уложил в большой мешок вместе со своим носильным платьем, сапогами и проч.; дно и верхушка мешка были туго скручены веревкой, концы которой при перекидывании мешка за спину связывались на груди. Письма (а их было несколько, так как вести и гостинцы посылали в деревню, кроме Никифоровны, еще и некоторые другие) он опустил было сначала в карман шаровар, потом передумал и засунул их за голенище, потом опять передумал и долго пытался пропихнуть их в шапку, за подкладку; наконец, не удовлетворившись ни тем, ни другим, ни третьим, совершенно растерялся и выложил письма на стол. Письма эти кручинили нашего путешественника больше всего, с одной стороны, потому что он боялся их перемешать, а с другой — потому что боялся их потерять, тогда как в некоторые из них были вложены деньги и, что главнее всего — все они представляли, так сказать, ключ к тем посылкам, которые находились в мешке: пропади письмо — кому что тогда отдашь?
— Миколай! которое Аниськино-то письмо? — спросил Иван, с недоумением переворачивая письма на столе.
— А которое оно, парень, — вот как перед истинным богом! — я и сам забыл, — искренне побожился Николай и тоже уставился на письма.
— Вот Аниськино, вот! — вмешался третий земляк. — Ты только то помни, беспамятный ты человек, — вразумлял он Ивана, — что которое письмо ногтем мечено — вот, видишь! — то Аниськино, которое пуговицей пропечатано, то Анны Микифоровны — слышь! которое наперстком заделано, то Климово; у
— Понял.
— Теперь эвти… Слушай! Махонькое, это — Трофимово будет, а вот которое побольше, косолапое — вишь, какое аляпистое! — это от Василия Большова идет, угластое, это — Сенькино, а в пакете, ровно бы барственное, это — иван-иванычево. Ну, понял, что ли?
— Теперича понял.
— Вполне?
— Вполне.
— А клади, парень, письма в шаровары, в карман, да карман-от ниткой захлестни, — вот оно дело-то и без опаски будет, — присоветовал земляк в заключение.
— Андрей, брат Ваня, худому не научит, — подтвердил Андреевы слова Николай.
— Еще бы, паря, мне-то не знать? Слава тебе господи! не один, чай, год в деревню хаживали, да не по эстольку, не по семи, может, по семисот письмов-то носили, — прихвастнул Андрей, — да и то, бог милостив, в аккурате все предоставляли. Вот не сойти с места!
Наконец письма по совету Андрея были вложены в карман шаровар и старательно зашиты. Иван перекинул за спину мешок с гостинцами и собственной утварью и закрепил концы веревкой на груди, взял в одну руку картонку с новым картузом, а в другую палку и, таким образом, был совершенно готов. Все присутствующие по христианскому обычаю предварительно сели, а потом встали, помолились и затем начали прощаться.
— Так смотри же, Иванушка: всем, всем, мол, кланяемся, и большим, и махоньким — всем! — наказывала молодица, выпроваживая путника за дверь.
Вышли на двор, потом на улицу.
— Письма-то держи в уме, которое кому, — наставлял Андрей.
— Я держу твердо.
— То-то. Да на машине не зевай!
— Клажу-то держи при себе крепче, чтобы лихой человек какой, грешным делом, не уволок. В оба смотри!
— Об холсте-то не забудь, Иванушка, как тебе наказано, — напомнила Никифоровна.
— Ладно.
Так, наставляя парня уму-разуму, незаметно прошли наши земляки всю Бутырскую слободу, обошли, а то и вброд перешли не один десяток громадных луж, не раз останавливались, чтобы доскональнее внушить тот или другой совет, ту или другую просьбу, — наконец пахнуло жгучим, холодным ветром с пруда, уж и Бутырская застава вон… рукой подать. Обнялись земляки в последний раз и расстались: почта зашагала на машину.
На возвратном пути Никифоровна не утерпела-таки и забежала в кабак, откуда, впрочем при помощи земляков, ей удалось теперь выхватить своего вконец развинтившегося Герасима, позабывшего уже о недавнем стремлении к «машинной части» и взамен того в умилении сердца вопиявшего на всю улицу:
— Тятенька с мамынькой, басловите меня… штобы некручинно мне век вековать… и с супругою с моею… с дражающею… Забыл как звать. Урра!!!