Деревенская тишь
Шрифт:
— Нет тебе ни правой, ни левой, нет тебе ни правой, ни левой! — слышится Кондратью Трифонычу в этом заунывном голошении вьюги.
Делать решительно нечего; что было дела — все переделал, что было мыслей — все передумал. Часы тоскливо
— Что ж это он чаю, подлец, не дает! — вскрикивает он, как уязвленный, удостоверившись, что часовая стрелка стоит на половине осьмого. — Ванька! чаю, чаю-то что ж не даешь? Не стою я, что ли?
Ванька хочет уйти.
— Нет, ты мне говори: не стою, что ли, я чаю, что ты меня до сих пор моришь?
— Я думал, что не надо! — огрызается Ванька.
— Ты думал! он думал! милости просим! он думал! а ты знаешь ли, как вашего брата за думанье-то! он думал!.. ты! ты!.. ах ты! Ну, ступай… ладно!
Кондратий Трифоныч опять пересчитывает свои обиды: тогда-то пыли не стер, тогда-то рожу состроил, тогда-то прыснул в самое лицо барину, тогда-то без чаю намеревался оставить.
— Агашку взбаламутил, — говорит он, инстинктивно склоняя голову набок, как будто сообщает это по секрету становому на ухо.
Но вот и чай выпит;
— Нет тебе ни правой, ни левой, нет тебе ни правой, ни левой! — злится на дворе вьюга.
Кондратий Трифоныч спит; в комнате жарко и душно; он разметался; одна рука свесилась с кровати, другая легла на левую сторону груди, как будто хочет сдержать учащенное биение сердца. Он видит во сне, что последовало какое-то новое распоряжение. В чем заключается это распоряжение, сон не объясняет, но самое слово «распоряжение» уже вызывает капли холодного пота на лицо Кондратия Трифоныча. Он стонет и захлебывается.
Поутру, часов в восемь, чуть брезжится, а уж его будит Ванька.
— Что такое? что такое? — спрашивает он, глядя на Ваньку мутными глазами.
— Становой приехал!
— А!.. ллладно! — произносит Кондратий Трифоныч, и лицо его принимает ироническое выражение, которое очень не нравится Ваньке.
— Именье описывать приехал-с! — говорит Ванька в самый упор, как бы желая сразу окатить Кондратия Трифоныча холодной водой.
Занавес опускается.