Деревенские адвокаты
Шрифт:
* Ураза - мусульманский пост.
– Так ведь... так я же... разве поперек скажу? Только ведь всяко бывает. Порою и пригорюнишься. На то и жизнь.
– Нам, ровесник, давно уже пригорюниться пора. Когда одной ногой в могиле стоишь, веселиться как-то неприлично.
– Полно, старик, ты уж совсем... По живым заупокойную читаешь, вставила слово Баллыбанат.
Казалось, в одну минуту Нурислам стряхнул все печали.
– Айда, ровесник, в красный угол садись. Баллыбанат, - окликнул он скрывшуюся за занавеской жену.
–
Самовар, уже загудевший тонко, с пола перелетел на стол, из-за занавески выплыла миска с дымящимся мясом, из шкафа появились баурсак, вываренный в сахаре красный творог, медовые пряники. На скатерти даже места не осталось.
Во главе стола сел Курбангали, рядом Нурислам, хозяйка спряталась за самоваром. Адвокат вспомнил свою Серебря-ночку и подосадовал. Будь она здесь, и самовар бы ярче блестел.
– Ну, приступайте же, - принялась угощать Баллыбанат.
– Немножечко потерпите, - хозяин встал, потер грудь.
– Прежде чем коснуться пищи, вместо древней "бисмиллы" я вам песню спою.
– Вот так та-ак!
– протянула хозяйка.
– В детство впал, старик? Ни с того ни с сего среди белого дня песни распевать?
– Не в детство впал, а джигитский задор проснулся, старуха! Спою!
И он запел. Ни голоса, ни слуха, как знаем, у него не было. На взгорья не взлетал, излучин не огибал - кричал напрямую. Что ж нынче-то случилось с Нурисламом? Не крик пустой и сухой шел из его груди, а печаль-тоска пополам с задором. Немудреные слова, сочиненные им когда-то, в незнакомую мелодию обволок. Вот тебе и Враль! Коль от сердца плакать, говорят, из слепых глаз слеза покатится. И слова обрели тоже совсем иной смысл, ибо пел он их сейчас не ради потехи. Подумать, так ничего в этих словах потешного и нет.
Едва лишь красно солнышко взойдет, Со спелых яблок так и каплет мед. Ах, за твои объятья, недотрога, Готов бежать от черта и от бога! Баллыбанат, медовая моя!
– От черта и бога я сбежал, от той бы проклятой сбежать, - сказал, садясь, Нурислам.
– Есть на скатерти пища, не оставит и надежда, - сказала Баллыбанат, чтобы снять горечь от слов своего старика.
Но приступать к трапезе не спешили. Песня вдруг опечалила стариков. Душа у Курбангали мягкая, тут же переполнилась, и не себя он пожалел в эту минуту, а пожалел сей мир, тревожный и беспокойный, что останется, когда он отправится туда. Пока он жив, какая-никакая, но есть у мира подпорка. А вот потом как будет...
– Пища стынет, - забеспокоилась хозяйка.
– Пища есть - надо есть, приступай, Курбангали, - Нурислам повернул миску так, чтобы куски побольше и пожирнее оказались перед гостем.
Курбангали выбрал кусок поменьше. Ни в молодости, ни в старости он за большим куском не тянулся. И, хвала аллаху, коли год благополучный,
Нурислам от той, как говорил, окаянной бегал недолго. Но мартовские бураны все же проводил, по весне вдвоем с Курбангали поднялись на Девичью гору, разливом Демы полюбовались, на обратном пути вырыли с корнем два черемуховых деревца и посадили в ногах у Кашфуллы. Одно деревце засохло, другое принялось и той весной зацвело.
Тогда же, как побежали ручьи, случилось забавное происшествие. В один прекрасный день мельник Иргали, и так-то вечно ходивший навеселе, нагрузился больше обычного, и занесло его к тому самому Красному Яру. То ли оступился, то ли в голове помутилось - покатился вниз. Свалился и заснул среди белого дня. Проснулся - а в объятиях бутылка водки пригрелась, полнехонька и целехонька, запечатана честь честью. Тот сначала обрадовался, потом удивился и, наконец, смекнув, что тут не обошлось без нечистой силы, крепко струхнул. Все, пропала голова, не иначе как проделки шайтана! И без того мельник ночи напролет бредил, так скрипел зубами, словно мельничный жернов грыз. Отшвырнул бутылку подальше и на четвереньках выкарабкался наверх. Когда протрезвел, чтобы страхи разогнать и душу облегчить, стал рассказывать всем, что за событие невероятное произошло с ним. Никто, конечно, ему не поверил. Скажи мельник: "Я под Красным Яром сундук серебра-золота нашел", - кулушевцы бы обрадовались и изумились. Но поверить, что в овраге целая бутылка водки лежала, - таких простаков у нас нет. Но все же Иргали месяца полтора мимо лавки ходил - голову отворачивал, видеть ее, проклятую, не мог, правда, на большее его не хватило, шея устала.
Лето шло благодатное. Нурислам объехал всех своих рассыпавшихся по Башкирии детей. Было - что обрадовало, было - что огорчило. Радовался, что живут дети справно и ладно. Печалился, что внуки и внучки родного языка и обычаев не знают. В прежние встречи думал: "Ладно, подрастут - поймут, все уладится". Теперь, когда понял, что подрастут да поймут уже без него, стало тревожно. Если, конечно, поймут. Ведь кое-кто из внучат, кроме "кртатая"*, даже слова больше не знают. Но сыновей-дочек своих он не ругал, говорил только: "Честь и совесть с родной речью входят в человека".
* Кртатай (надо: картатай) - дедушка.
Настало бабье лето, и Нурислама принесли и положили возле ровесника. Вон он, возле Кашфуллы лежит. А сегодня и Курбангали рядом место занял. Когда Адвоката опускали в могилу, народу собралось видимо-невидимо. И потом много людей осталось. Они заодно и Кашфуллу с Нурисламом почтили. Так и стоят, не расходятся. Вот я и решил сказать им:
– Возвращайтесь по домам! А придете, сразу в хлопоты и суету не ныряйте, сядьте и подумайте. О жизни подумайте, о смерти... И уж тогда, не богу, так чести помолившись, за извечную свою службу принимайтесь: землю пашите, зерно в борозду бросайте, детей, рожденных в любви, растите...
1986-1988