Деревенские были
Шрифт:
А еще ж люди-то место на Проне возьмут, да и прозовут Ивановой пучиной, аль еще как, вот уж и ей самой, матери-то, спокойной жизни со здоровым сном не видать, как кто-нибудь из соседских поминать энто место будет. Да еще навыдумают баек об энтом случае: народ-то у нас на байки скорый. Или того хуже – поговорки да пословицы в ход пойдут, дескать: «Ты с ней, ну как Иван с Лукерьей!», «Сам же себе любовь губишь, потом спать не сможешь – Иваново
И это еще полбеды. Так он, коль утопится, покойником заложным станет. Тем, значит, кто раньше срока положенного помер. Такие, по поверьям народным, в русалок да леших превращаются. Шастают, ежели лешие, по ночам, или в омуте, коли русалки, каких бедолаг ждут и в пучину утаскивают. Вот страсть-то. От этих мыслей невеселых матери совсем нехорошо становилось. Соседи их с Иваном только жалели, а подсобить ничем и не могли.
А как-то вот ночью мать вышла на терраску – не спалось ей, и кошка, словно надурь, размяукалась; да услыхала мать голос в амбаре. Подошла, слышит, сын ее разговаривает с кем-то. Чуть кувшин с молоком не выронила – показалось ей, будто между предложениями все «Лукерьюшка» да «Лукерьюшка» мелькает. Прислушалась, вроде как сам с собой. Только голос у него будто как прежний. Даже веселый. Наутро мать спрашивает:
– С кем же ты там говорил-то ночью?
Улыбнулся Иван в ответ какой-то страшноватой улыбкой. «Нездешней» – про себя решила мать. Помолчал, потупился, в бороду нечесаную пятерню запустил и ответил:
– С кошкой, – заикнулся как-то, посмотрел на мать странно так, – Да с кем же еще?
И снова улыбнулся. Жутчее прежнего. «С кем же ш не бывает?» – решила маманя. Сама ведь по вечерам тихим в пору войны-то от одиночества, как Лукерью схоронили, сидела у свечки да с кошкой беседовала. У ней глаза вон какие умные, да и люди поговаривают, что кошки и умом не малым обладают, и лечить по своему могут. И не «Лукерьюшка» он вовсе, небось, говорил, а «Лушенька» (кошку ведь Лушей звали); просто глуховата мать на старости лет стала.
У нее в памяти только после завтрака картинка проявилась, от которой мурашки по коже пробежались – на терраску- то ведь она вышла именно чтоб кошке молока в миску плеснуть. А та сама об ее ноги, в шерстяных носках, все терлась и урчала. Мать бегом к брату мужа своего покойного – Дмитрию. Так и так, Иван совсем тронулся – с женой покойной по
Сговорились, что Дмитрий как-нибудь у них переночует. Ну и решили выведать: с кем Иван там общается-то. И вот пришел как-то Дмитрий. Что-то там по хозяйству вроде как помочь. Посидели вечером, да и спать улеглись, а ночью мать да Дмитрий к амбару подкрались. Слушают. И взаправду Иван с кем-то разговаривать начал. Его-то голос хорошо слышен, а вот того, с кем, значит, он ночью темной общается – нет. Изловчился Дмитрий, да у той стены, у которой стог сена стоял и в котором Ваня почивать собирался, на ящики да бочонки старые взобрался. И сумел-таки дыханием себя не обнаружить. Всю ночь мать с Дмитрием подле амбара так просидели. Только под утро ушли.
– Ну? – спрашивает Димитрия мать.
– А что «ну» – отвечает – священника звать надо. Я-то явственно слышал, как он спрашивал: «Помнишь-ли, Лукерьюшка, как до войны-то мы…? Лукерьюшка, а Лукерюшка, а как мы с тобой на сенокос вместе ходили? Любимая…», – мать вся побледнела и за голову схватилась, а Дмитрий произнес назидательно:
– Не с женой-покойницей он разговоры ведет, а с нечистой силой.
Мать тут же, глаза от страха вытаращив, перекрестилась и пробормотала:
– Батюшки мои, как же я сама сразу-то не догадалась.
Не медля, прямиком из дому Польщиковых сходил Дмитрий в церковь Архангела Михаила. И в тот же день священник – седой уж низкоголосый полноватый старик, еще времена Александра, прозванного Освободителем, помнивший, отслужил на Лукерьевой могиле литию. На следующий же день мать спровадила сына в соседние село – Симеон. Нашла повод. А пока его не было, батюшка и амбар, и дом заодно освятил, дом-то уж во второй раз получается, потому как в старину дома как ставили, так и святили сразу.
Ну а под вечер воротился Иван и в амбар привычно почивать пошел. Ночью и Дмитрий устроился в тайнике своем незамеченный. На прежнем месте они с матерью схоронились. Всю ночь просидели-прослушали. Да только храп Иванов и услыхали. С тех самых пор словно оживать он начал. И мертвенная эта самая серость с лица спала, и повеселел, помолодел, побрившись-то, и разговаривать принялся. А в амбаре ночевать перестал. Незачем более. Вот только женился ли сызнова – то нам неведомо.
Конец ознакомительного фрагмента.