Шрифт:
В этой деревне почитай никого не осталось. Только три человека и было: старая бабка, её глупая, недалёкая внучка и Санёк – местный пьяница.
В деревне раньше было много крестьян. При царе неплохо жили, потом появилась советская власть, “освободила” крестьян, забрав паспорта, а потом те остатки, которых не добили войны, революции и геноцид, окончательно канули в лету. Последние спились, те, кто хоть что-то мог, с трудом, но выбрались в города. Потом появились дачники. Это были те диссидентствующие дети крупных (и не очень, но льнувшие к первым) партийцев. Так как родители занимали большие посты, дети могли позволить себе быть “не такими, как все“. Они слушали бардовские песни, носили особого рода, особым образом неряшливые тряпки и пели прокуренными, нестройными голосами под одинаковые, независимые от нот, дурные аккорды расстроенных гитар. Они засыпали прямо в садах и старых непротопленных, неубранных,
В той деревне остались последние люди. Всего трое… Старуха Александра, которую звали “Иванна”, хотя её отчество было “Владленовна”, а фамилия – Егорова, ещё её была внучка – Валентина, девица с отставанием в развитии, – последнее напоминание от сбежавшей дочери с недеревенским именем Диана. Дочь убежала в город, там одно время работала проституткой, родила Валю, сбросила матери (и то не сама) и убежала в другой город – побольше, чтобы там замести следы и выйти замуж. Там она, говорили, от мужа завела двоих детей. Но у матери больше она не появлялась. И, наконец, был пьяница Санёк. Саня был наполовину чуваш (это по маме, – и этой половиной он, если не гордился, то любил её), а ещё одна половина его крови была мутного происхождения… Иногда он говорил, что отец его бурят или русский, украинец, белорус, татарин, а один раз Сашка даже заявил, что папка его – турок. Правда, это случилось после просмотра очередного популярного семейного шоу из разряда “говорим и показываем исключительно правду”. На самом деле, отец бросил сына с, как сейчас говорят, гражданской женой ещё до рождения ребёнка. Потом он появился в жизни маленького Сашеньки только, когда последнему исполнилось одиннадцать лет. Саня помнил папу смутно. Это был какой-то смурной мужик, который ворвался в их с матерью размеренную жизнь словно зловонный порыв. Уже взрослый Сашка-алкоголик помнил, как в кухне раздавался хриплый голос этого чужого для него мужика, и плачущий, словно чаячий голос матери. Она оправдывалась перед человеком, который бросил её. Мужчина рычал и настаивал. Полный разговор Саня не помнил, но главное было то, что его недоотец рассказал сказку, что пропадал все эти годы, прячась от врагов. А сейчас ему нужны деньги, чтобы всех спасти и победить… Деньги отец в итоге получил и исчез уже навсегда.
Впрочем, от груши не родятся яблоки, от пальмы картошка, а от клубники ананасы… В общем, Саня не сильно далеко ушёл от отца, он вроде бы и пытался (хотя не особо), но в итоге, говоря: “Жизнь такая”, эту самую свою жизнь Саня пропил. Да и человек из него вышел нехороший. Баб у него было немного, но ни одна из них от Сани ничего хорошего не видела: ни ласки, ни оргазма, зато доставались побои и унижения… Но шло время и, наконец, в деревне не осталось ни одной завалящей бабы, кроме двух совершенно негодных: бабульки Иванны и её шибко странной внучки.
Внучка Иванны – глупая Валенька страдала странным неопределяемым недугом. Тупой её звать язык не поднимался, она, временами, была умнее, чем от неё можно было ожидать, даже умела читать. Но и умом она не блистала. Могла часами сидеть, глядя в одну точку. Возможно, довези бабка её до столицы, её бы и продиагностировали, и недуг бы определили и, быть может, если бы очень повезло, даже назначили бы лечение. Но у бабки еле хватало денег, чтобы изредка возить внучку в местный, самый ближний городок, на который на один весь был один фельдшер, временами консультирующий и фермеров по вопросам их коров. Он выписывал Вале фенибут и глицин, на том и весь рецепт.
Владленовна-Иванна варила самогон. В её случае это была именно варка, и то, что клубилось в её кухне было самым непосредственно колдовским варевом, не хватало только чугунного котла на трёх ножках и чёрного кота. Клубы испарений струились словно туман, а грязные, запотелые окна, которые у Александры просто не было сил мыть, только добавляли мрачности антуражу. В деревне, естественно, был только один потребитель алкоголя – Санёк. Но и из других деревень порой наезжали дачные, охотники, рыбаки, которые искали какую-то местную чудо-рыбу, якобы занесённую ледником; бывало, что и заглядывали из местного полудеревенского города, но эти реже. Сама Александра ни капли в рот не брала, естественно к алкоголю не допускалась и Валька. Но несчастная дурочка и сама не подходила к “котлу” – она боялась, ей вообще не нравились никакие громкие звуки. А в заслышав грозу или ураган, больная выла и раскачивалась, вцепившись в волосы. Иногда,
– Ух-ход-дит-те, осс-ставь-те, за, что м-мне эт-то, – выла как-то совсем не по-детски глупая девчонка.
А иногда, в самые жуткие моменты, глаза её закатывались и тогда уже совсем не человеческим, не ребячьим голосом, а тяжёлым и раскатистым рыком орала она:
– От-тпус-сти! Дай! Дай!
Иванна старательно закрывала на это и глаза, и уши, и самое сознание.
В том году Вальке исполнялось пятнадцать. Раньше, лет до пяти, она, Шура дарила маленькой Валечке плохоньких кукол из местного магазина, у них были волосы из лески и яркий макияж, который облупливался от первого прикосновения. Впрочем, конечности – плохого пластика руки и ноги с неразделяемыми пальцами, отлетали и того раньше… Но когда Валечке исполнилось пять, стало невозможно закрывать глаза на странности этого ребёнка. На взгляд смотрящий в никуда, на агрессию, совершенно необычайную для такого маленького ребёнка, на её реакции и на их неожиданное отсутствие, на странную молчаливость и наоборот, на странный говор… И тогда бабка повезла ребёнка. Сначала в местный город, что побольше. Денег было мало, но Александра собралась с силами, пообещала пол-литра Саньку после доставки, приодела безучастную внучку, повела её к машине, прилагая силы, потому что Валя вдруг не стала ходить, не то что упиралась, но и вовсе не делала никаких шагов, взяла заначку и, молясь неясно каким богам, немолодая коммунистка отправилась в путь.
Врач была злая. Она сказала противным голосом: “У вас отставание в развитии”, написала в справке “отстОвание” и бросила её Александре так, словно была больше больна та, а не внучка, злобно буравившая взглядом врачиху и прижимавшая к себе какую-то обгрызенную, обслюнявленную игрушку в виде синего, из колючей шерсти зайца.
Обойдя все инстанции, поговорив со всеми, с кем только можно, Александра сначала билась-билась, а потом заразилась злой апатией от своей маленькой внучки и забросила всё…
Потом стало хуже, и, вот, тогда Иванна как бы стала не замечать, не видеть, даже забывать, словно неведомая сила отвела ей глаза…
Итак, в том году Вале должно было исполниться пятнадцать. Она была мелкой и худой не по возрасту – ведь, Иванна – бабка её была небогата, чтобы потчевать её разносолами. Личико у неё было маленькое. С одной стороны, из-за отсутствия каких-то эмоций, лицо её было каким-то младенческим, не от мира сего. С другой стороны, на лице порой мелькала злость – злость хитрая и расчётливая. Казалось, что лицо её озеро, тихое-тихое озеро, на глубине которого кто-то злой живёт и иногда выныривает – показывает миру свою бесовскую сущность.
Иванна считала, что пятнадцать лет – это своего рода юбилей и точка перехода из состояния девочки в состояние девушки. Бабка понимала, что её внучке не быть женой и невестой, да и перед кем невеститься-то, если в деревне всего один мужик, да и тот сам себе даже не нужен.
Александра купила цветастое платье на рынке, когда ездила туда торговать. Несколько велико будет Валюшке, но всё равно, красота! Она одела свою глупышку со слезами на глазах, вытащила старые коралловые бусы, кажется ещё Иванниной бабки, заплела косы. Валя стояла и напряжённо глядела в отражение в зеркале. Но что-то явно понимала, не двигалась, молчала. Пока Иванна отвлеклась на кухне, дурочка тихо выплыла на двор. Казалось, она ступала по воздуху, ни одна из старых половиц не скрипнула под босыми стопами. Далеко Валя не ушла, она, как обычно, села на старую скамейку, прямо под окнами дома. От наблюдателей, если бы таковые были в заброшенной деревне с коротким, но жутковатым названием Сычи, её закрывали кусты дельфиниумов, мальвы и жуткие коричневые лапы-листья клещевины. Но во двор решил ввалиться не помнивший никаких дат Санёк. Он давно (целых два дня) не пил и трубы у него горели. Зайдя за калитку, которая, как и весь остальной забор спереди, держалась на одном честном слове, Сашка вдруг остановился. Он увидел женщину. Ну, как женщину? Конечно, Валя была мелковатой, костлявой и умственно отсталой. Ни один настоящий, здоровый мужчина на Валю бы не поглядел. Но Сашку сложно было назвать здоровым, да и человеком он был нехорошим.
Сашка пошёл к Вале, которая молча сидела, уставясь в одну точку, не то на дельфиниумы, не то куда-то мимо них. А в глазах Сашки зажёгся нехороший огонь. Он как-то весь закачался, не то где-то в бёдрах, не то с пятки на носок, но было ясно, куда уже ведёт его подсознание. Валя вдруг резко обернулась на него, втянула голову в плечи, насупилась, но это не было похоже на испуг. Наоборот, она напоминала изготовившуюся к нападению дикую кошку. Но Сашка ничего не понимал.
– Тише, Тиш-ш-ше, милая, – заверещал он, словно, разговаривал со скотиной. А рука его потянулась к брюкам, к ширинке.