Дерево дает плоды

Голуй Тадеуш

— Это для тебя большая потеря? — спросила она. — Как это, собственно, случилось, ведь говорят всякое, но никто ничего толком не знает.

Я изложил ей только факты. Она кивнула головой.

— Логично, — заметила. — Сказавший «а» должен быть готов сказать «б». А что будет с квартирой? Двух комнат тебе не оставят. Я пустила жильцов, семью с двумя маленькими детьми. Ужасно. Ужасно быть приговоренной к вынужденному присутствию посторонних. Ты, вероятно, кое-что знаешь об этом.

— Предпочитал бы не знать. Я не думал о квартире. А что с твоей работой?

— Пока пристроилась. Послушай, Роман, ты

примкнул к ним? Я читала твое выступление на открытии памятника и вообще. Ты, можно сказать, приобрел популярность. Я даже предполагала, что и здесь выступишь.

— Еще немножко, и ты бы услышала сегодня не меня, а обо мне. Возможно, выступала бы Тереза. Великолепное зрелище, ей — ей. Выступление Терезы здесь, на моих похоронах, трогательная картина.

— Перестань дурачиться, я ничего не понимаю. Ты был болен или…

— Именно «или». Я словно чувствовал эти пули в своем животе.

— Дождь перестал. Пойдем отсюда, люди расходятся.

— Конец — делу венец, почтеннейшая. По христианскому обычаю, ваше преподобие… Душевно говорила старушка… Могли бы раскошелиться и на венок получше… Нет, сын не нашелся… А об этом с перебитым носом я тебе рассказывала. Как будто она собиралась в Москву… Но раз ксендз, значит, верующая… Хорошо было, хоть и дождь…

Родственники приглашали на поминки. Они приехали позавчера, обосновались у нас и теперь всем давали наш адрес — ксендзу, седой партийке, председателю месткома, директору фабрики, каким-то своим знакомым. Я вручил им ключи и решил домой сегодня не возвращаться. С Катажиной мы ехали в одном трамвае. Возле своей остановки она сказала:

— Если хочешь, зайдем ко мне. Разве что передумал и пойдешь на поминки.

— А твой?..

— С этим покончено. Никого не будет.

Я легко согласился, куда же, собственно, мог деться в тот день.

— Ты пойдешь ночевать домой? — спросила она, когда на улице уже стемнело и все банальные темы были исчерпаны.

— Пожалуй, вернусь, что же делать-то? Поминки не затянутся.

— Я могла бы тебе здесь постелить, если не хочешь возвращаться.

Она постелила мне на софе и пошла на кухню приготовить ужин.

Я слышал ее спокойный голос, когда она обращалась к детям жильцов. Детские голоса странно звучали в этой квартире, где стояла моя мебель, а на постельном белье были вышиты наши инициалы. Катажина принесла молока и хлеба.

— Ничего больше нет.

— Я люблю молоко.

— Прежде не любил. А если пригорало, три дня проветривал квартиру. Послушай, Ромек, здесь холо дище, а я на дожде промерзла, да тут добавила и предпочитаю спрятаться под одеяло. Поем и лягу.

После ужина мы еще немного поговорили с Катажиной о ее работе, а когда она погасила свет, я быстро разделся и юркнул под одеяло, не обращая внимания на еще возившуюся женщину.

— Тебе тепло? — спросила она. — А я не могу согреться, ноги как ледышки, видимо, что-то с кровообращением. А эти, послушай, опять за свое, и так каждый вечер.

За стеной монотонно бубнили голоса, словно супружеская пара молилась.

— Спятили. Каждый вечер садятся и рассказывают друг другу, что пережили за время военной разлуки, последовательно, точно с планом в руках, все по порядку, неделя за неделей. А потом, когда дети уснут, наверстывают упущенное в постели. А утром

она объявляет: «Мой так измотал меня за ночь, что едва на ногах держусь», — или: «Мой еще спит, отдохнуть должен». К чему это им, дуракам, чего ради они хотят непременно знать друг друга насквозь, каждый шаг, каждую мысль.

— Истосковались или Еынуждены врать, не знаю.

— Не наговорятся до самой смерти, а потом могилка да червячки, как у Терезы. Всему грош цена.

— Ты только это хотела сказать? Послушай, неужели ты оставила меня из жалости, что мне ночевать негде?

— Не бойся, не полезу к тебе в кровать, — буркнула Катажина. — Ты бы ко мне даже не прикоснулся, знаю, от омерзенья.

— Значит, я угадал. Ты хотела испытать, почувствуешь ли ко мне отвращение, понимаю. Лежишь, болтаешь, а сама думаешь: это проще, чем я предполагала, — тот, на софе, попросту Никто. Правильно. Впрочем, время самое подходящее для подобного испытания, ведь случай с Терезой действительно потряс меня.

— Ты упомянул, что мог бы оказаться на месте Терезы… И я подумала, впрочем, это уже не важно. — Она долго молчала. — Люди обманывают, утверждая, будто жалеют умерших, — им себя жалко за то, что понесли какую-то потерю. Ужасное чувство — жа лость к самому себе… Слишком часто я ломаю голову, как это случилось…

Я рассказал, как было с «Юзефом», она внимательно выслушала, явно задетая за живое.

— Как бы ты поступил, если бы в твои руки попал тот, кто нас выдал? — спросила она. — Допустим, не Кароль, хотя я убеждена, что это он.

— Вполне достаточно было предать его суду, за такие делишки пуля в лоб.

— Мало, слишком мало. Кто выдумал, что смерть — наказание?

— А что бы ты сделала?

— Сама не знаю, но что-нибудь страшное. Помнится, один сумасшедший ловил воробьев и бросал в раскаленную печь, а я удивлялась, что он эдакое выдумал, не представляю, как подобные вещи придумывают, чтобы хладнокровно, не в ярости… Ты, видимо, знаешь, Там тебя хорошо просветили.

Спустя минуту я подумал, что действительно обогатился знаниями о научно запланированном зверстве и что эта «наука» останется на свете, как любое иное достижение цивилизации, как разработанная методика, которую можно применять для осуществления различных целей. А те двое в ночи? Я убил бы их хладнокровно — казалось мне. Что было, то было, есть и может повториться, Я лежал, разговаривал с Катажиной, уверенный, что вытравил все воспоминания, и все же опасаясь какой-либо близости, чтобы не накликать беды, ибо слишком хорошо познал неистребимость прошлого.

— Ты спишь, Ромек?

— Не сплю. Та пара уже перестала исповедоваться и, возможно, теперь подслушивает, о чем тут идет речь.

— Как бы не так. Мастерят третьего малыша. Кстати, хорошо, что у нас не было детей, так все-таки легче. Мне вспомнилось о Кароле. Если он предал «Юзефа», очень мило выглядела бы его встреча с Терезой! По твоим словам, она твердо верила, что сын вернется. Любила его. Интересно, как бы его приняла? Сын всегда остается сыном, и это главное.

Я не мог угнаться за стремительным бегом ее мыслей, мне все казалось, что она петляет вокруг какой-то темы, чего-то не договаривает до конца, но был благодарен ей за этот разговор и, откровенно говоря, за то, что пустила меня переночевать.