Деревянная грамота
Шрифт:
Богдаш встал так, чтобы встретиться с пригожей женкой взором, и это ему удалось. Он чуть приоткрыл губы, искренне полагая, что должна получиться зазывная улыбка.
Женка, как ей и полагалось, опустила глаза – приметила, значит! Да тут же и вскинула ресницы – убедиться, что не ошиблась.
Богдаш глядел, как если бы перед ним чудо стряслось, приоткрыв рот и вылупив глаза.
Тогда женка засмущалась и отвернулась. И опять же – метнула через плечико взгляд! Любопытно ей, видать, сделалось – неужто такого красавца из-за нее не на шутку забирать
Богдаш всем видом показал, что готов схватить красавицу в охапку – и, кабы не в церкви, так бы и сделал! И подался было к ней всем телом…
Лукавая женка имела две возможности. Первая – перейти на другое место, поближе к старухам, где она становилась неуязвима для нахала. Вторая – выскользнуть из церкви в полной уверенности, что молодец выбежит следом.
Женка поспешила к дверям. Шла она, потупив взгляд, но разгоревшись личиком, так что иная богомолка, поди, и смекнула, что тут творится. Выйдя на паперть, женка устремилась к ближайшему переулку, но устремилась без особой спешки. Спокон веку умные женки знали это искусство убегать так, чтобы кому нужно – тот догнал.
Скрипом сапог по снегу Богдаш дал ей понять, что вот он, тут, идет следом, а коли не верит, так может оглянуться и убедиться. Она не оглянулась. Знала, стало быть, кто там скрипит!
Богдаш дал ей дойти до середины переулка, и тут нагнал, и, проскочив вперед, заступил дорогу.
– Ах! – словно бы удивившись безмерно, вдохнула она морозный воздух, сверкнула белыми зубами. И чуть запрокинулась голова, обратилось вверх румяное лицо – целуй, да и только!
– Ты чья такова? – спросил Богдаш, надвигаясь на красавицу грудью, отгораживая ее собой от всякого, кто вздумает сунуться в переулок.
– А мужняя жена! – Женка хотела показать, что и у нее есть норов, что может осадить наянливого молодца одним словечком.
– А что же муж одну в церковь отпускает? – тихим и проникновенным голосом спросил Богдаш. – Не ревнивый, что ли, попался?
– Да не станешь же всякий раз его с собой тащить! Он службу исполняет, – отвечала красавица. – А я и сама за себя постоять сумею!
– Ты всегда сюда ходишь?
– А тебе на что?
Как будто она не знала, для чего молодцы такие вопросы задают!
Богдаш взял ее за плечи и приблизил губы к губам…
– Ахти мне… – прошептала она. – Увидят же!
Но он и не торопился целовать. По своему и чужому опыту Богдаш знал, что за поцелуй, пожалуй, и оплеуху схлопотать можно, а такое ожидание поцелуя – ненаказуемо! Главное – стоять столбом, а добыча пусть ждет да разгорается.
Тем более что нужны ему были поцелуи примерно так же, как чирей на гузне.
– Да пусти же…
– Как звать-то тебя?
– А тебе на что?
– А на именины приду.
– Муж-то такого гостя в тычки выставит!
– А мы и без него именины справим…
– Да Господь с тобой! Я, молодец, не такая!
– Тебя во всем мире краше нет!
Такие немудреные, да страстные речи, торопливые и оттого вдвойне соблазнительные, Богдаш умел
– Приходи завтра к ранней обедне, – велел Богдаш, опять же по опыту зная, что выпрашивать у красавицы свидания – семь потов сойдет, а не уговоришь, но коли прикажешь таким вот голосом, в котором скрытое пламя и рокочущая ласка, – на край света в нужный час прибежит!
– А и не приду…
– Муж, что ли, вдруг сторожить примется? У муженька твоего сейчас на Печатном дворе других забот по горло.
– А ты почем знаешь?
– Я про тебя многое знаю… – загадочно и грозно произнес Желвак.
Пусть думает, будто он ее давно высмотрел, а ждал лишь того часа, когда в печатне начнутся неприятности и все, там служащие, махнут рукой на домашние дела.
– Ох, не промахнись, молодец…
– Я куда целю – не промахнусь.
Больше в ту встречу Богдаш затевать не стал. Чем время тратить, женку уговаривать, – нужно дать ей вечером, по дому хлопоча, все словечки этой беседы в переулке не раз вспомнить, нужно дать ей ночью от жаркой бессонницы помаяться… К ранней обедне ее душенька как раз и созреет.
На Аргамачьи конюшни Богдаш явился такой мрачный, как если бы не с красивой женкой о встрече условился, а от дьяка здоровый нагоняй получил. Некоторое время спустя прибыл Тимофей.
– А я тебя видал, – сказал Озорной. – Ничего женка! При нужде не страшно будет и оскоромиться.
Тимофей очень четко различал грех, который совершаешь добровольно, от греха, который вынужден совершить, находясь на государевой службе. И погубление своей души ради государственного блага считал, похоже, какой-то особой доблестью.
– У тебя что? – спросил Богдаш.
– Совсем они там с ума сбрели! Мужик мочалу привез, сорок связок, цена той мочале – шесть денег связка, велик промысел! Так и того мужика трясти принялись – давно ли сговорился мочалу доставить да точно ли мочалу привез! Боятся, не подошлют ли кого за грамотой, а подослать могут кого угодно, хоть бы и самого бестолкового мужика!
Озорной усмехнулся.
– А что, и бестолковые мужики были?
– Да был один… Приехал на санках, санки лукошками уставлены. Золу, сказывал, привез. Ему в ответ – да уж куплена зола, поворачивай назад! А он свое гнет – у соседа-де моего золу брали, а моя лучше! Насилу и отогнали.
– На что им зола? – удивился Богдаш.
– Господь один ведает. Про золу-то я от кума знал, он им возил. Сбегал я с утра к куму-то, взял лошадь, взял лукошки. Пока у ворот отирался – много чего услышал!
– А кабы вовнутрь пустили с теми лукошками да сказку подьячие отбирать принялись?
– А никого почитай что и не пускали. Уж точно – взяли печатню в осаду! Второй уж день… А что, Богдаш, ведь не зря раньше печатное дело колдовским и богопротивным считали?
– Кто их, грамотеев, разберет! Стало быть, ничего про грамоту ты не прознал?