Деревянный ключ
Шрифт:
По моему — несомненно неоригинальному — мнению, мироздание существует в двух более или менее постижимых разумом ипостасях — физической и метафизической. Так и человек состоит из тела и души. Благодаря науке мы знаем, что душа есть производная сложных биохимических процессов в теле. Означает ли это, что с умиранием последнего умирает и она? Я считаю — нет. И вот почему. Душа — это представление человека о себе. Представление, невозможное без участия других людей, в которых он отражается, и без слов, в которые эти отражения облекаются. Поэтому выросший среди зверей Маугли, что бы там ни говорил любимый Беэром Киплинг, не может обладать человеческой душой. Маугли, разумеется, будет отражаться в окружающих, но не будет
Когда про сотворение мира говорится: «В начале было слово», речь идет именно о Большом Тексте. Люди перестали быть животными в тот момент, когда произошел первый обмен их представлениями о мире. Ergo, своей одушевленностью они обязаны Большому Тексту в той же степени, в которой он обязан им своим существованием. Каждое наше душевное движение, выраженное в словесной форме, поглощается этой необъятной субстанцией — и тем или иным образом к нам возвращается. Пока живет наше тело — мы пребываем одновременно и в подлунном мире, и в Большом Тексте. Мы изменяем его, он изменяет нас, но это не симбиоз, а органически единое целое. Когда наше тело умирает, мы полностью переходим в Большой Текст и пребываем в нем до тех пор, пока существует человечество. Вот тебе медицинский пример: когда больному отнимают руку, он не теряет вместе с тем представления о ней. Более того, он может даже испытывать в ней так называемые фантомные боли и прочие ощущения. И все те, кто знал этого человека до операции, тоже сохраняют представление о том, какою была его рука на вид и на ощупь. Со временем сам человек и окружающие привыкают к новому положению вещей, но прежний — целостный — образ продолжает существовать. Мы все — покуда живы наши тела — органы чувств Большого Текста.
У меня попутно возникла еще одна метафора: мы — точно водолазы в тяжелых, неуклюжих скафандрах, бродим по дну моря, с трудом преодолевая сопротивление воды. Встречаясь друг с другом, обмениваемся примитивными жестами, даже прикасаемся друг к другу — но что можно при этом почувствовать сквозь этакую броню? Что можно разглядеть сквозь крохотный иллюминатор? Самую малость. Но от каждого шлема к поверхности воды тянется шланг, через который мы дышим — одним и тем же воздухом — и через который протянут телефонный кабель — единственное средство нашей коммуникации. Когда наша работа на дне подходит к концу, нас поднимают наверх, мы снимаем с себя доспехи и подставляем лицо свежему соленому ветру. Там наверху мы можем дышать, говорить, смотреть, трогать, целовать — безо всяких помех и технических ухищрений…
Все это — иллюстрация к банальной, в общем-то, мысли о том, что мы живы, пока есть кому вспомнить о нас.
Я поднимаюсь на поверхность — ждать, когда ты завершишь труды под водой.
Помни — мы дышим одним и тем же воздухом!
Помни, что воздух, которым ты дышишь, — это мы!
Я уношу с собой в Большой Текст образ самой прекрасной женщины и самую необычайную на свете историю о любви.
Я люблю тебя.
Твой Марти. Вера дважды перечла письмо, аккуратно сложила его точно по линиям сгиба, положила за пазуху, вздрогнув от прикосновения ледяных пальцев к раскаленной груди, затем вытащила из саквояжа следующее. Шоно писал по-русски — четким каллиграфическим почерком гимназиста-отличника.
Милост Дорогая Вpa!
Мн, разумется, извстно, что Ваше отношеніе къ моей скромной особ оставляетъ желать лучшаго. Полагаю также, что мн, вдомы причины Вашей непріязни. Не скрою, Вашего покорнаго слугу сіе огорчаетъ безмрно, вдь за эти неполныя дв недели я усплъ искренне полюбить Васъ — какъ любилъ бы, вроятно, собственную дочь. А кабы не мои преклонныя лта, Марти пришлось бы посоперничать со мною въ борьб
Мн безконечно грустно отъ того прискорбнаго факта, что Вы разстаетесь со мной, такъ и не узнавъ меня съ лучшихъ сторонъ. Увы, Bc наши разговоры были волею судебъ сведены, по большей мр, къ историческимъ и еологическимъ вопросамъ, а на такой сухой почв рдко когда произрастаетъ симпатія и привязанность. Будучи въ глубин души буддистомъ, я уповаю на новую встрчу съ Вами въ одномъ изъ грядущихъ перевоплощеній, дабы имть еще одну возможность засвидтельствовать Вамъ искреннее восхищеніе, глубочайше почтеніе и беззавтную преданность, съ коими остаюсь
навеки Вашъ Шоно. P. S. На случай, если метемпсихозъ окажется все же выдумкой — не поминайте лихомъ!
P. P. S. Чуть не забылъ! Завщаю Вамъ единственную цнность, которой владю, — серебряный колокольчикъ. Колоколецъ сей весьма древній — затрудняюсь даже приблизительно опредлить его возрастъ — но никакъ не мене девятисотъ лтъ. Мой наставникъ, отъ котораго я получилъ сію вешицу въ даръ, впрочемъ, утверждалъ, что она принадлежала самому Будд Гаутам. Такъ оно на самомъ дл или нтъ, неизвстно, но звонъ у колокольчика дйствительно совершенно волшебный. При этихъ звукахъ забываешь обо всхъ горестяхъ и печаляхъ. Звоните въ него почаще, и пусть онъ напоминаетъ Вамъ о томъ, что изъ нын живущихъ на свт Вы — единственный человкъ, кому посчастливилось услышать Гласъ Божій. Говорятъ, людямъ, съ которыми разговаривалъ Господь, всегда было свойственно долголтіе. Мои расчеты въ отношеніи Васъ это подтверждаютъ. И послднее, что я хотлъ сказать: на долгомъ пути Вамъ придется трудно, но чутье подсказываетъ мн, что очень скоро на немъ Вамъ повстрчается и что-то очень хорошее. Будьте мужественны и постарайтесь стать счастливой!
Письмо от Моти, нацарапанное немыслимыми каракулями, было совсем коротеньким.
Дорогая, милая, любимая Верочка!
Простите, что далее — по-английски. Я совершенно разучился грамотно писать по-русски (да и не умел толком никогда), а прощальное письмо Вам по-немецки — это какой-то нонсенс.
Я счастлив тем, что встретил Вас на своем пути. Впрочем, я всегда был везунком. И я счастлив, что на этой торжественной ноте моя жизнь прервется, — всегда боялся дожить до седин и сделаться таким занудным старикашкой, как наш Шоно. Мужчине надо умирать молодым и здоровым.
Вы, конечно, будете плакать и убиваться по нам, но такова уж извечная женская доля — плакать по павшим воинам. Скажу Вам честно: мне даже приятно сознавать, что по мне будет убиваться — хотя бы немножко — такая божественная женщина. Но только Вы, пожалуйста, не слишком увлекайтесь — от этого появляются морщины и всякое такое.
Слава Богу, что я не люблю поэзии, а то бы разразился сейчас какой-нибудь слезливой рифмованной чушью.
Верочка, вспоминайте нас почаще. Меня можно чаще, чем Шоно, но и этого старого мухомора тоже, конечно, вспоминайте, потому что он и впрямь славный парень.
Я там оставил Вам кое-какие безделушки на память. Главная — это ключик. Он хоть и не Золотой, но открывает вполне солидную ячейку в одном из женевских банков. Вся информация записана на приложенной бумажке. Выучите ее наизусть и сожгите, а ключик носите на шее. Надеюсь, он Вам пригодится.
Вот и все.
Люблю, как сорок тысяч братьев.
Ваш Бегемотя. P. S. Жаль, так и не рассказал Вам про то, как я разнес опиомокурильню в Сингапуре. Это очень смешная история. Ну да ладно, как-нибудь в следующий раз.