Дермафория
Шрифт:
– Эй, послушайте, – встречает меня смотритель. Ведет он себя донельзя дружелюбно, что может означать только одно: его прижали. – Тут вам кое-что оставили. – Протягивает мне конверт.
Странное дело, если бы я ничего не заметил, то преспокойно отправился бы навестить Стеклянную Стриптизершу, но я не могу не знать то, что знаю. Стоит только выйти, переступить порог, и мне конец – схватят, наденут браслеты. Голос шепчет: «Прыгай». Нет, уже не шепчет, а кричит. Достаю карты, раскладываю на столе. И тут же, словно
– Как мило, что заглянули. Проходите, джентльмены.
Джек и Дылда проходят и останавливаются, как будто ждут, что кто-то возьмет у них шляпы и пальто и предложит бренди.
– Добрый день, сэр, – говорит Джек, как всегда, с пугающей сердечностью. – Вижу, вы нашли себе занятие. Судя по костюму, суд уже начался. – Суд действительно начался и даже приближается к концу, как самолет к горе. – Дела, как я понимаю, обстоят не очень хорошо.
– Джек, я сегодня не в настроении. Что вам нужно? Или просто зашли сказать, что предупреждали?
– Я бы сказал, что сыпать соль на раны у вас и без меня получается.
– Вроде того.
Дылда изучает мои диаграммы, рассматривает препарированных тараканов и делает пометки в черной записной книжечке, которую носит на шее. В ушах у него неизменные наушники.
– Долго еще?
– Не знаю. Может, решение объявят завтра, а может, протянут еще неделю. Слишком много улик. Вердикт, думаю, вопросов не вызывает.
– Вас это, кажется, не очень беспокоит. – Джек качает головой и смотрит на меня как человек, успокаивающий обиженного ребенка.
– Не очень.
– Вы виновны?
Сначала я думаю, что Джек пытается выманить из меня что-то, тогда как Дылда ищет улики. Но, поразмыслив, я понимаю, что ошибался, потому что мое признание никому не нужно. Джек просто читает мои мысли.
– Я чист, если вас это интересует, – говорит он.
– Дело не в этом. Виновен или нет, не важно, – отвечаю я и тут же неожиданно для себя добавляю: – Да, виновен. – Облегчения не наступает. Я не чувствую, чтобы кто-то снял с моих плеч какой-то груз. Словно признался в убийстве Белоснежки. – Мне казалось, я вспомнил, в чем виноват, но нет, не вспомнил.
– На Дезире не всегда можно положиться.
– Пожалуйста… – Реальность догонит сама по себе, так что я хочу только одного: еще немного посмаковать иллюзию, в которой есть ты. – Знаете, в детстве я проводил много времени с отцом. Благодаря ему я узнал, как работает вселенная. Но они с мамой верили в Бога, а эти вещи не… – замолкаю, не зная, что сказать. Я уже не уверен, что мама и отец, те, которых я помню, реальные люди. Замечаю, что все еще держу конверт. Вскрываю. – То, что я узнал о Боге, не совпадало с тем, чему учила наука. И я пришел к выводу, что единственное место, где эти две идеи соприкасаются – химия. Бог и наука встречаются
– Что ж, теперь понятно, за что вас судят.
– Да, наверно. Только теперь я даже не помню, как пришел к такому заключению и занимался ли вообще чем-то с отцом. Он вроде бы умер, когда я был еще ребенком, но это не точно. Еще мне кажется, что меня ударила молния, и это тоже не точно. – Я толкую с живым мертвецом, покрытым язвами и струпьями и разговаривающим как компьютер-убийца из какого-то фильма о космосе, и его полупрозрачным, немым, худым как палка и повернутым на джазе приятелем. – Зачем я все это вам рассказываю?
– Я уже говорил. Мы двое, – он поворачивает и жестом музейного гида – вытянутая рука повернута ладонью вверх – указывает на Дылду, – ваши единственные друзья.
В конверте записка. «Найдено возле места пожара. Может быть, поможет. Остальное сожрали койоты. – Н. Энслингер». К записке приложена фотокопия с надписью «вещественное доказательство» и номером дела. На фотографии потертый собачий ошейник с отчетливо проступающими буквами – «Отто».
– Да, тогда мои дела совсем плохи, – говорю я.
– Извините, но мы ничем не заслужили таких оскорблений.
– Простите, пожалуйста. – Я начинаю ему верить. – Я даже не пытался оспаривать обвинения. Не пытался увильнуть от ответственности. Просто старался вспомнить, чем навлек на себя такие обвинения, что такого сделал. И в какой-то момент мне показалось – может быть, всего лишь показалось, – что я знаю, почему так получилось. Я не плохой человек. Я не гнался за деньгами.
– Однако продолжаете считать себя виноватым?
– Да. Но все, что я вспомнил, неверно. Все предшествовавшее моему появлению здесь – игра воображения, иллюзия. Вы сказали, что я влюбился. И не ошиблись. Но и этого не было.
– Знаю, – говорит Джек и, заметив мое смущение, поспешно добавляет: – Это то же самое, что влюбляться каждый вечер и просыпаться каждое утро с разбитым сердцем. Вечное повторение одного и того же. Как у Прометея. Только люди почему-то забывают, что память редко бывает точной. Перегрузка памяти искажает прошлое. – Он умолкает, и в тишине слышно только, как Дылда царапает ручкой в блокноте. – Извините, это уже похоже на проповедь. Неподходящее для наставлений место и время.
– Ничего.
– Я могу для вас что-нибудь сделать?
– Вытащите меня отсюда. – Я шучу и одновременно серьезен.
– А сами уйти не можете?
– За мной наблюдают. Суд складывается не очень хорошо, и они опасаются, что я могу убежать. – Не примет ли Джек меня за сумасшедшего? – Вы, конечно, можете мне не верить.
– Допустим, мы вам верим. Куда вы отправитесь?
Об этом я еще не думал, но ответ приходит сам собой.
– Вернусь в лабораторию. Посмотрю, что от нее осталось.