Дёрни за верёвочку
Шрифт:
– Что ты дурацкие вопросы задаешь, Дым?! Может, тебе сразу план минных заграждений выложить?
– А разве мины еще применяются? – удивился Дима. – Я думал, они уже устарели, ракеты только…
Сашка даже остановился. Посмотрел на Диму с бесконечным презрением.
– Эх ты, тютя, – сказал он потом. – Да какой же ты художник, если такую чепуху лепишь?
Дима смущенно улыбнулся и пожал плечами.
– Ну, какой… – достал блокнот и карандаш. Пристроившись на парапете, он несколькими поспешными штрихами размашисто изобразил ракетоносец
Сашка снисходительно глянул и, напрягшись, замер. Долго изучал. Потом медленно поднял глаза.
– Что? – испугался Дима.
– Сволочь… – пробормотал Сашка. – Мы эти штуки каждый день видим… впятером, всемером малюем для стенгазеты, по часу сидим… Ведь ты же даже не знаешь, что в этой надстройке, мог и так, и этак нарисовать… – он почиркал пальцем. Дима всмотрелся, пытаясь угадать за мельканием ногтя линии.
– Так некрасиво, – ответил он нерешительно. – Я ведь на глазок.
– Красиво, некрасиво… – проворчал Сашка. – Критерий нашел. Ты на Тихом-то бывал хоть раз? В Охотском выходил?
– Ясно дело, нет. На какие шиши?
– Ну, вот. Слушай… Дай мне это.
– Да бога ради! – обрадовался Дима. – Что, понравилось?
– Понравилось… – буркнул Сашка с непонятной интонацией и осторожно спрятал набросок в карман кителя, перегнув листок пополам.
– А хочешь, – неожиданно для себя вдруг спросил Дима, – пойдем ко мне, я настоящие свои штуки покажу, а? – у него даже голос дрогнул.
– Не-е, – Сашка поскучнел, отвел глаза. – Ну их, Дим. Как-то даже… – он чуть пожал плечами.
– Нет, я просто так, – поспешно сказал Дима. – А, кстати, что в той надстройке-то? Чего ты удивился?
Сашка очнулся.
– Неважно, – голос его приобрел прежнюю напористость. – Знаю я вас, эстетов. Сейчас советский крейсер рисуешь, а завтра дернул в Израиль понимания искать.
Дима засмеялся.
– Сашка! Ну кому я в Израиле нужен!
– Не скажи, не скажи. Талантливых русских они, если сразу уничтожить не смогли, к себе перетягивают. А вы и рады…
– Ну откуда ты так хорошо эстетов знаешь? – мирно спросил Дима.
Сашка вдруг широко улыбнулся и сразу стал на какой-то миг похож на себя прежнего.
– Ладно, – сказал он, – шучу. Давай-ка тему сменим. Не привык я, что друзья из другого департамента, все время дергаюсь.
– А ты не дергайся. Я же не дергаюсь. Из другого, так из другого – все равно же друзья.
– Сладко поешь… Но ведь тебе-то чего дергаться? Нос мертвый…
Дима засмеялся, и Сашка засмеялся тоже.
– Нам тут, знаешь, – сказал Сашка, – на политзанятиях хохму рассказали. Кто-то там у них из Гэллапа дал всяким почитать кусок из их же Декларации независимости. Ну, что каждый человек наделен всякими там правами… Но не говорил, откуда взято, а просил самих догадаться. Так все ответили, что это из марксистских документов, и не согласились! С собственной
– Я что-то слышал об этом… Кстати, – оживился Дима, – могу тут же предложить встречный эксперимент. Слушай!
– Э, э! Надо мной эксперименты…
– Да это не больно, – Дима прищурился, взглянул на дымное небо, припоминая. – «Каждый художник, каждый, кто себя таковым считает, имеет право творить свободно, согласно своему идеалу, независимо ни от чего.» Кто мог такое сказать, как по-твоему? Из очень известных, сразу говорю.
Сашка нахмурился. Он чувствовал подвох, но распознать его не мог. Смысл цитаты был для него однозначным.
– Чьи… – пробормотал он. – Речи такие, в общем, эстетские. Как его – за кордон-то дернул зимой, в газетах много писали…
– Холодно, – ответил Дима. – Не угадал, – достал блокнот, полистал. – А вот это? «Жизнь, отраженная в произведениях литературы и искусства, может и должна выглядеть возвышеннее, ярче, концентрированнее, типичнее и идеальнее, а значит, и более всеобъемлющей, чем обыденная действительность.»
Сашка поджал губы.
– Ну и что? – спросил он.
– Чье это? Человек тебе наверняка известный.
– Да я откуда знаю? Критик… что я их, помнить должен, что ли? Мне своих дел хватает!
– Да я же, в конце концов, не фамилию требую, – Дима спрятал блокнот. Игра надоела ему. Встреча не помогла. Напротив. На какие-то полчаса она отвлекла от боли, но полчаса прошли. Сашка стал далеким-далеким. Разговор с ним стал таким же унизительным, как с Нею.
– Ну, говорю – критик.
– Ты-то с этим критиком согласен? Или нет?
Сашка потер щеку.
– Черт, ну что из-за фразы одной пристал? Бред какой-то… Повтори.
Дима опять нашел цитату, повторил. Сашка утвердительно кивал почти после каждого слова.
– Наш критик, – сказал он, когда Дима закончил. – Все верно, не подкопаешься. Обыденную действительность я в рот пихал. Во всяком случае, я так тебе объясню, – его голос все больше наливался уверенностью. – В первой цитате есть слова «имеет право». Значит, что-то диссидентское, хоть режь меня. А во второй – указание. Сказано: «должна». Значит, что-то наше. Логично?
– Более чем, – сказал Дима и захлопнул блокнот с треском. – Так вот, слушай, защитник. Вторая – это Мао Цзэ-дун ляпнул, перед самой культурной революцией. Чтоб, значит, знали, кого метелить за невозвышенность и неидеальность. А первая – Ленин.
– Не заливай, эстет! – вспылил Сашка. Он был красен. – Не мог он этого! Прозаливаешься!
– Сам не слышал, – сказал Дима, – но читал.
– Такой работы в программе нет!
– Это не работа. Это из Клары Цеткин – «Воспоминания о Ленине».
Некоторое время шли молча.
– Убивать надо таких эрудитов, – решил Сашка наконец. Дима покорно кивнул. – Или к нам, реакторы чинить в рабочем положении. Чтоб хоть какая-то польза была.
Дима опять кивнул. Потом сказал:
– Я знаю.