Дервиш и смерть
Шрифт:
– Твое дело, – повторил он. – Давай одевайся.
– Ты велел одеваться? – Мне показалось, будто я не расслышал.
– Велел. Можешь и так, если хочешь. И поторопись, не доставляй неприятностей ни мне, ни себе.
– Хорошо, я пойду. Но кто-то за это заплатит.
– Так-то лучше. А кому-то всегда платить надо.
– Куда вы ведете меня?
– Ах, куда мы тебя ведем!
– Что мне сказать дервишам? Когда я вернусь?
– Ничего не говорить. А вернешься сразу. Или никогда.
Это не было грубой шуткой, но откровенной правдой о реальных возможностях.
В комнату вошел хафиз Мухаммед, совершенно вне себя. Весь он был белый – чулки, рубашка,
– Они пришли за мной, уводят, – сказал я, указывая на ожидавших меня людей. – Надеюсь, скоро вернусь.
– Кто они? Кто вы?
– Давай! – торопил меня ночной гость. – Кто мы! Каких только дураков нет на белом свете! Уведем тебя тол е, узнаешь кто мы.
– Уводите! – вдруг неожиданно крикнул покойник. – Всех нас уводите! Все мы так же виноваты, как и он!
– Дурак, – ответил рассудительно полицейский. – Не спеши без очереди, можем и за тобой прийти.
– Кто гордится насилием… – Он не кончил фразу, которая могла погубить его, вовремя помешал мгновенный кашель, вряд ли он мог быть более кстати. Хафиз Мухаммед зашелся, словно кровь хлынула в его горло, от волнения, думал я, не испытывая к нему жалости, ибо он оставался. Я смотрел, как его выворачивает и терзает, стоял и смотрел один, напуганный вынужденным уходом в ночь. Но показывать этого я не желал.
Я хотел помочь ему. Полицейский удержал меня.
– Бедняга, – спокойно, как ругательство или выражение презрения, произнес он и рукой указал на дверь.
Перед текией нас ожидал еще один человек.
Они шагали рядом со мною и позади меня. Я шел оцепенело, задыхаясь.
Кругом была тьма, без луны, без проблеска света, ночь, которую невозможно увидеть и которая лишена жизни, только лаяли по дворам собаки, отвечая далекому лаю с гор, у самого неба, миновала полночь, и духи бродят по миру, непойманные люди спят и видят причудливые сны во мраке, и дома во мраке, и весь город, и весь мир, это пора расчетов, час злых дел, не слышно людского голоса, не видно людских лиц, кроме этих теней, что стерегут мою. Ничего нет, только жаркое пламя во мне живет на этой мрачной покинутой земле.
Где-нибудь изредка затрепещет робкий огонек, из-за больного, из-за ребенка, проснувшегося не вовремя от моего страха, из-за злого шороха, меня приводит в ужас мысль об этом спокойном мире, я отталкиваю его, чтоб не видеть себя, шагающего сквозь тьму навстречу неведомой судьбе, я иду куда-то, ненужно, в никуда, мне кажется, будто я иду, я теряю ощущение реальности, словно бы я больше не на этом свете, словно бы это не наяву, из-за тьмы, из-за бесформенных теней, из-за неверия в то, что это я, что это могу быть я. Это кто-то другой, я знаю его, смотрю на него, возможно, он удивлен, возможно, испугался. Или я блуждаю, не знаю, где я, я где-то, вдруг, иду по путям, что мне суждено пройти, я никогда не был в этом месте и не могу выйти, но вот кто-то зажжет свечу и позовет меня в надежное убежище. Но никто не зажигал свечи, никто желанным голосом не показывал направления, ночь длилась, и чужая местность, и неверие, все дурной сон, я проснусь и переведу ДУХ.
Почему люди не кричат, когда их ведут на смерть, почему не звучит их голос, почему они не ищут помощи? Почему не бегут? Хотя некому кричать, некого призывать, люди спят, бежать некуда, все дома накрепко заперты. Я говорю не ради себя, я не присужден к смерти, меня отпустят, я скоро вернусь, вернусь один по
Ох нет, ни одна бы. Поэтому никто не бежит, знают. Или надеются. Надежда – сводня смерти, более опасный убийца, чем ненависть. Она притворяется, она умеет обольщать, успокаивает, усыпляет, нашептывает то, что ты хочешь слышать, ведет под нож. Только один Исхак убежал. Его вели в ту ночь так же, как и меня, нет, с ним было больше, он – другое дело, он важен для них, я ни для кого не важен, наверняка он не слышал, как лают собаки, он не думал о том, что это сон и скоро он проснется, он знал, куда его ведут, и у него не было надежды остаться в живых. Он не обманывал себя, как другие. Он сразу решил бежать, это была его первая и единственная мысль. Поэтому он шагал безропотно, боялся, чтоб она не вырвалась сама собою, столько силы в ней было, и непрерывно всматривался во тьму, светила луна, предательски, вражески, но он вглядывался в тень, в укрытия, ища самое надежное, и вдруг решился, когда ему показалось, что они невнимательны, что другого случая не представится. На миг, на один лишь краткий миг я стал им, перед прыжком, перед бегством, они за мной, возле меня, мы связаны крепче, чем друзья, чем братья, сейчас узы лопнут, между нами ляжет насильственный и болезненный разрыв, они без меня ничего не стоят, разрыв нанесет им боль, и все будет решаться в неуловимо крохотные доли секунды, мы даже не сможем осознать их, мы будем знать лишь о прыжке, и снова, и снова, тьма слишком прозрачна, шаг слишком короток, укрытие слишком открыто. Тщетно. Куда убежать?
Даже не пытаясь спастись, я пал духом при одной мысли о побеге, ибо я не решился, ибо не надо решать. Это уже не Исхака, это мое, меньше или больше от реальности: невозможное, которое, однако, происходит наяву.
Из одной тьмы меня вводили в другую, без формы и без места, потому что я ничего не видел и был погружен в себя, охвачен раздумьями, в которых терял даже то, что мог узнать. Мы меняли различные виды мрака, я судил по тому, что мы двигались и время шло, хотя я не знал этого, пока оно проходило.
Где-то они кого-то встретили, о чем-то шептались, ктото снова заставил меня оцепенеть, я стал ценностью, которую нельзя потерять, я больше не знал, кто со мной, хотя это было безразлично, все одинаковы, все тени, все из-за меня на этом ночном деле. Они могут сменяться, меня подменить не может никто.
И, лишь ударившись лбом о низкую притолоку, я понял, что мы пришли. Я пришел, они вернутся. Их заменят стены.
– Дайте мне свет! – крикнул я в окованную дверь, вступая внутрь и не веря в то, что где-нибудь в мире может существовать такая тьма.
Это были последние остатки внешних привычек, последние оставшиеся слова. Никто их не слыхал, или не желал слышать, или не мог понять. Возможно, они напоминали бред.
Шаги удалялись вдоль чего-то, что должно было быть коридором. А это, должно быть, тюрьма. А это, должно быть, я. Или нет? Да, к вящему сожалению. Мысль не исчезала в дали, похожей на сон, я не пытался наблюдать со стороны, как за кем-то другим, я осознавал самого себя, я бодрствовал, в душе было до неловкости ясно, обмана быть не могло.