Держатель знака
Шрифт:
– Если я ничего не перепутала:
Открывай глаза, мое солнышко,Улыбнись скорей, моя зоринька,Поднимайтесь, сын и доченька,Просыпайтеся, брат с сестричкою!Привела я к вам вороных коней.Вороных коней с длинной гривою,Заждалося вас поле чистое,Заскучал без вас буйный ветер.Не ответят мне мои детоньки,НеКажется, так… Только, конечно, сначала там «просыпайтесь», а «поднимайтесь» потом.
– Надо сказать, что-то в этом есть не то… Двусмысленная petite chanson 83 … Кстати, непонятно – почему под плитой? Ведь в деревнях не кладут каменных плит на могилу…
– Могу объяснить, – Женя засмеялся. – Откуда вообще взялся надгробный памятник? В обрядах бывает, когда утрачивается первоначальный смысл… А ведь он ведет свое происхождение от простого камня потяжелее, которым придавливали могилу, причем – далеко не всякую… – Как обычно, когда Женя говорил на такие темы, голос его звучал не по-хорошему вкрадчиво и дразняще… Эта интонация завораживала, увлекала…
83
песенка (фр.).
– А какую, если не всякую?
– А такую, где надо, чтоб не вылазил… Так что милые детки из этой песенки – суть нечто вроде моих родственников… Ведь такого вы обо мне мнения, друзья мои любезные? В особенности ты, Николаев, Маша, как всякая женщина, смотрит несколько более трезво… – С Жениного лица неожиданно исчезло двусмысленно-дразнящее выражение, мгновенно уступившее место доброй насмешливости. – Может быть, довольно делать из меня Джона Мельмота?
– Женя, почему ты никогда не рассказываешь о себе? – смягчающим слишком прямой вопрос тоном спросила Мари.
– Да попросту потому, что рассказывать особенно нечего. Должен тебя разочаровать, Маша, у меня самая прозаическая биография. До девяти лет я жил больше в Стрешневе, нашем подмосковном имении, чем в Москве. Я рос банальным книжным ребенком. Потом, после смерти отца, жил до тринадцати с половиной лет за границей, в семье, тесно связанной с моей не кровными, но скорее деловыми узами, которой и была поручена опека, – я довольно богат, во всяком случае – был… В тринадцать лет я вернулся в Москву и поступил в пятый класс Поливановской гимназии… Ну а дальше и совсем просто – Добрармия и Дон… Вот и все – ничего романтического. А кстати, Николаев, сегодня ведь – среда?
– Среда, но я не был в Доме…
– И я пропустил, причем – как-то очень глупо. Меня занесло в некое место на Фонтанке, где я наслушался бреда на всю оставшуюся жизнь, причем бред был философический.
– В ВОЛЬФИЛЕ, что ли?
– Именно. Нет, на самом деле там иной раз бывает любопытно, хотя публика пестрая. Просто на сей раз пережевывали «Петербург», а у меня сие кушанье
– Меня поражает, Женя, я слышала, что родные хлопочут, чтобы увезти его куда-нибудь лечиться, но ничего пока не добились, хотя ясно, что зимы он в Петрограде не переживет… Неужели же…
– Что же тут странного, Маша… Он сыграл свою роль, и больше им не нужен. А пожалуй – и нежелателен.
– Ну вот, опять… Чувствую, что моя дщерь, прослышав, что мне вставать ни свет ни заря, твердо вознамерилась не дать нам сегодня сомкнуть глаз…
– В таком случае она отменно сообразительна для своих лет. А вставать ни свет ни заря тебе, кстати, не придется, Николаев, – невзначай уронил Женя, вытаскивая портсигар.
– То есть?
– Вместо тебя иду я. Эту ситуацию вчера переиграли. Ой, извини, Маша, опять чуть не забыл, что тут не стоит курить.
– Погоди, я тоже, – Митя вышел вслед за Женей во дворик, выходящий на Большую Морскую: с приездом Мари Николаевы заняли довольно пригодную для жилья комнату в полуразрушенном доме – недалеко от Дома Искусств, но и не рядом… Раньше там жил кто-то из переехавших в Москву завсегдатаев Дома литераторов, Женя не помнил кто…
Ночь действительно отчетливее обыкновенного доносила дыхание моря.
Женя, подтянувшись с мальчишеской резкостью движений, уселся на каменных перилах крыльца и, болтая в воздухе ногой, начал сворачивать самокрутку. Митя, вставший, облокотись, рядом, тоже закурил.
– У тебя хорошие вышли?
– Кончились, будь они неладны! – Женя сердито сплюнул попавшим в рот кусочком папиросной бумаги. – Сегодня вышли… Не курить не могу – я по натуре наркоман, хотя настоящих наркотиков никогда себе не позволял… А от запаха махорки меня рвет. Мерзостный запах.
– Зато сегодняшние розы весьма неплохо пахнут… Вот скажу Мари, откуда они взялись, – чтоб тебе впредь неповадно было.
– Да ладно тебе, подумаешь – жертва… Не могу же я, в самом деле, являться без цветов в дом такой очаровательной женщины, как твоя жена? Но с папиросами ты неплохо сшерлокхолмствовал.
– Метод дедукции, – Митя засмеялся. – Ты у нас останешься?
– Нет.
– Тогда тебе пора – быстрым шагом впритык…
– А, плевать… Я в этом отрезке знаю все подворотни.
– Смотри сам… – Митя немного помолчал. – Слушай, Чернецкой, я начинаю замечать, что происходит одно из двух – либо, покуда я тут занимался своими семейными делами, организация видоизменилась в филиал «Белой ромашки» и борется со сквернословием и курением, либо… меня намеренно отстраняют от серьезных операций.
– А чего бы ты хотел, Николаев? По-твоему, мы имеем нравственное право тобой рисковать, если можно лишний раз рискнуть кем-нибудь другим, например – мною?
– По-моему – да, имеете. Связав свою судьбу с моей, Мари знала, на что шла.
– И поэтому, если понадобится именно твоя жизнь, мы без колебаний ею распорядимся. А покуда необходимости именно в твоей жизни нет – согласись, мое право на риск больше твоего.
– Женя, прости, но неужели нет женщины, с которой связана твоя жизнь? – немного неуверенно спросил Митя.