Держава (том третий)
Шрифт:
— Это я могу, — искал в траве яичко Ковзик.
— Господин подъесаул, вы не находите, что приняли весьма неприличную позу во время разговора с людьми.
— Этой позой я выражаю своё отношение к студентам, — распрямился он, найдя, наконец, яичко. — Да идите, господин сотник, в свой лазарет, пока господин Кусков уставы учит.
— Какие на Пасху уставы? — взвыл вольнопёр.
— Избитая солдатская шутка, — успокоил его Ковзик, радуясь тишине, без стрельбы и взрывов, и наслаждаясь запахом травы, смешанного с дымом далёких костров
Бредя по заросшей травой тропинке, Глеб прошёл обнесённую земляными стенами бедную китайскую деревушку, где на пыльной улице топтались местные жители в коротких штанах и широкополых соломенных шляпах.
Миновав зелёные посадки гаоляна и бобов, углубился в тополиную рощу, на поляне которой расположились палатки лазарета.
Мрачный трезвый санитар на вопрос о Натали тоскливо махнул рукой в сторону озера.
— Чего это с ним? — поинтересовался Глеб, наткнувшись у санитарных подвод на доктора.
— Спирт разлил! — обрадовано произнёс тот. — Пусть в праздник тверезым походит и узнает, что такое военный аскетизм.
Пробравшись сквозь низкорослый кустарник, у которого кончалась тропа, Глеб увидел озерцо в тени деревьев и у маленького, приятно журчащего родника, читающую Натали в сером холстяном платье с белым передником поверх него.
Платок лежал рядом на траве, открыв взору офицера прекрасную голову в обрамлении чёрных волос.
— Сестрица, Христос Воскресе! — преподнёс букет ромашек и три перепелиных крашеных яичка.
Лёгкий тёплый ветерок принёс откуда–то слабый запах горелой соломы и звук вальса «Ожидание» из далеко игравшего граммофона.
На другой берег прудика вышел китаец в синих коротких штанах и, зайдя по колено в воду, стал поить ушастого ослика, обмахиваясь конусной соломенной шляпой.
Глеба с Натали он не заметил.
Зачерпнув ладонью воду из родника и пригубив её, Натали легко поднялась, уронив с колен раскрытую книгу, и со словами: «Воистину Воскресе», — поцеловала офицера холодными и влажными от родниковой воды губами.
Но Глебу они показались горячими и сладкими.
— Всё–всё–всё, — коснувшись указательным пальцем его губ, уселась на примятую траву и подняла книгу.
А в душе у Рубанова звучала музыка… Даже не музыка, а какой–то трепетно–нежный мотив, то грустный, как прощальный журавлиный крик, то радостный, как песня жаворонка в синем небе. И почему–то виделась жёлтая роза на клавишах рояля…
И вновь полились звуки вальса. А рядом жёлтые глаза, смеющиеся губы, озерцо, родник и зелень травы с ромашками… «Боже, — подумал он, — вот так и начинается любовь…»
Китаец, напоив ослика, ушёл, и одни остались одни…
— Ну почему я учился играть на балалайке, а не на благородной гитаре, — воскликнул Глеб. — Сейчас бы исполнил песнь
— А что можно исполнить на балалайке? — подняла ладонь Натали, приглашая медленно летящую бабочку сесть на неё.
— Балалайка может разрушить пять пудов чеховской любви и привлечь вашего красноносого санитара. Кстати, он разлил спирт и, безмерно страдая, совершенно трезв, как и я, — отогнал пчелу, а заодно и красочную бабочку.
— Ну вот! — огорчилась Натали. — Вы испугали мою бабочку. Чтоб искупить вину, исполните что–нибудь балалаечное, — вздрогнула, услышав бодрый напев популярной маньчжурской песни:
Может завтра в эту пору Нас на ружьях понесут, И уж водки после боя Нам понюхать не дадут…— Как вашему санитару, — напрочь перечеркнул он лирический настрой.
— Вы не только бабочку, вы и меня напугали, — увидели во всю прыть несущуюся к ним Ильму.
— А что изволите читать, Наталья Константиновна? — потрепав псину, поинтересовался Глеб.
— Граф Сергей Рудольфович Игнатьев презентовал книгу рассказов Леонида Андреева, — повертела в руках томик. — К доктору недавно его друг приезжал, врач Вересаев, так они очень нелицеприятно отзывались о рассказе «Красный смех», — нашла нужную страницу.
— Никогда о таком авторе не слышал, — без интереса глянул на книгу Глеб, и для смеха продолжил: — Пушкина знаю, Лермонтова знаю, этого, как его, Гоголя, а Андреева не знаю… Это брат мой — знаток отечественной словесности, — не заметил, как дрогнула рука Натали, и она непроизвольно вздохнула. — Чем, интересно, эскулапам не понравился рассказ?
— Повежливее, господин казак, с господами врачами, — улыбнулась девушка, отбросив мысли об Акиме. — Как поведал потом доктор, его друг раскритиковал андреевский «шедевр», повествующий о дурацком смехе, присутствующем у воевавшего с японцами в Маньчжурской армии офицера.
— Эх–ма! И у меня иногда дурацкий смех пробивается, — опешил Глеб.
— У вас не такой. У вас от наивности души, а у героя рассказа от истрёпанных нервов, вызванных испугом от боёв.
— По Андрееву выходит, что и бабочка, которую я напугал, сейчас летает и ржёт…
— Ход мыслей достоин учёного–ботаника, но не совсем. Вересаев, видимо, хороший психолог. По его словам, упущена из виду самая странная и самая спасительная особенность человек — способность ко всему привыкать. Это произведение художника–неврастеника, больно и страстно переживающего войну через газетные корреспонденции о ней. Из газет–то он и узнал, что у нас тут очень жарко, в сравнении с Петербургом, и к тому же стреляют…
* * *