Держава (том второй)
Шрифт:
— Конечно, правда, — разомкнул тот веки — видно, немножко придремал, и согласно покивал головой. — Не в обиду петербуржцам будет сказано, — вспомнил что–то услышанное или прочитанное, но москвичи шутят: «Почему Кутузову памятник в Петербурге поставили? Да потому, что он французам Москву сдал», — закатился дробным старческим смехом, всплёскивая от удовольствия ручками и раскачиваясь на стуле.
Великий князь изволил улыбнуться.
Элла шутки не поняла.
Рубанов коротко хохотнул.
Джунковский
Аким вспомнил и процитировал в уме Клеопатру Светозарскую: «В разговоре недостаточно наблюдать за выбором выражений, должно, сверх того, не давать лишней воли рукам, не делать гримас, не позволять качаться или вздрагивать корпусу и не подплясывать на одном месте, как манежная лошадь. Всё это до крайности смешно, тривиально и неестественно». — Вот это да-а! — поразился он. — Когда мадам Камилла сумела вбить в меня столь обширные познания этикета?»
Победоносцев, между тем, окончательно проснувшись и пригубив чего–то, налитого лакеем, перешёл к анекдотам:
— Про Петра Первого, — уточнил тему. — Один монах у архиерея, подавая Петру водку, облил его, но не растерялся: «На ком капля, а на тебя, государь, излияся вся благодать», — вновь зашёлся смехом. — Пусть на всех, здесь присутствующих, изольётся благодать небесная и земная, — допил бокал до дна.
«Следует запомнить тост», — зашевелил губами Аким, повторяя текст.
Внимательный Джунковский сумел вовремя ухватить заскользившего со стула обер–прокурора и с помощью лакея увёл его в соседнюю комнату.
— Стар. Стар становится батюшка Константин Петрович, — пожалел старичка великий князь.
«Стар и нелеп, — подумал Аким. — Спасибо, мадам Камилла его не видит. Воспитала бы почище, чем он семинаристов».
«Кроме нравственных фолиантов о душе, кто–то подсунул дедушке сборник скабрезных анекдотов», — постарался скрыть ухмылку Рубанов–старший. И видя, что великий князь наблюдает за ним, произнёс:
— Помню, осенью семьдесят седьмого года, наследник приказал генералу Власенко произвести рекогносцировку по всему фронту расположения Рущукского отряда.
— Я тоже вспоминаю об этом. То, что с нами происходит в юности, на всю жизнь откладывается в голове, — задумчиво пригладил бородку и улыбнулся Элле её супруг. — И даже случившиеся опасности принимают какой–то приятный романтический флёр, — дотронулся до белого крестика четвёртой степени, прикреплённого на колодке перед высшими орденами России, согласно статусу, полученными сразу после рождения.
— И что же произошло тогда с тобой? — с интересом глянула на супруга Элла. — Ты всё время скрываешь от меня…
Не заметив предупредительного знака великого князя, Максим Акимович досказал давнюю историю:
— О произошедшем событии в то время много говорили в армии. Правая колонна генерала Власенко, где находился гвардии капитан Романов, была замечена
— Как давеча обер–прокурор Победоносцев, — видя, что жена побледнела от переживаний, пошутил великий князь. — Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой, — остановил он разговорившегося генерала. — Главное, мы живы. Жива Россия и жива Москва. Предлагаю выпить за лучший город на земле — Москву, — предложил тост генерал–губернатор.
Аким вновь сморщил лоб, стараясь запомнить: «Но Москву переменю на Петербург», — решил он.
____________________________________________
В день встречи двух генерал–адьютантов, на Путиловском заводе происходило молебствие по случаю выпуска тысячной пушки.
По воскресному одетые рабочие, стоя рядами в гигантской пушечной мастерской, истово крестили лбы, любуясь созданной их руками трёхдюймовой скорострельной красавицей.
Рядом с помостом, на котором установили именинницу, стояли братья Дришенко.
Двадцатилетний Артём крестился и, увлёкшись службой, временами подпевал диакону.
Его младший брат Герасим, с трудом сдерживая зевоту, крутил головой по сторонам и подмигивал знакомым, мечтая скорее усесться за стол с угощением.
Но служба затянулась.
— Тысячная пушка, выпущенная 24-го ноября 1902 года, — прочёл он надпись на щите возле пушки, и тихонько охнул, получив локтем в бок от брата.
— Гераська, не вводи в грех, хоть разок лоб свой окаянный перекрести, — зашептал Артём. — С Обуховского выгнали, дождёсси, и отсюда наладят, — склонился перед подошедшим с иконой в руках батюшкой.
— А я что? — лениво перекрестился Герасим, с трудом удержав зевоту. — Вес 21 пуд 26 фунтов, — зачастил он шёпотом, крестя лоб: «Пусть поп думает, что молитву читаю, — с трудом удержал смех. — Поп — значит, пастырь овец православных, — на этот раз хихикнул он. — Вот и стоим как бараны», — радостно отметил, что служба закончилась, и бросился к столу.
Гремя скамейками, рабочие солидно рассаживались за накрытыми столами.
— Одно только пиво, ни водочки, ни винца, — вздохнул Гераська.
— Зато закуси море… Ешь — не хочу, — уплетал за обе щёки Артём, запивая еду пивом.
Когда, насытившись, и поблагодарив за угощение начальство, толпа расходилась, к братьям подошёл худенький прыщавый очкарик в пальто с бобровым воротником и меховой шапке.
«Ишь, какой справный прикид на очкарике», — позавидовал Гераська.
К его удивлению, прыщавый господин, особо не чинясь, протянул руку и поздоровался с братьями.