Держава
Шрифт:
Перечить и спорить никто не стал. Все дружно, соприкоснув на секунду кружки, выпили за встречу.
Через минуту, резво перекусив, неугомонный учитель вновь был на ногах, держа перед собой наполовину наполненную ёмкость.
– Африкан Александрович, остынь, – несколько остудил его пыл Рубанов, неспешно закусывая и вспоминая сопутствующую случаю фразу по латыни: – Живёшь по принципу: «Пэрикулюм ин мора», что означает: «опасность в промедлении», – наконец выдал он латинский афоризм.
– Да эти меньшевики вечно спешат, – цыкнул зубом Иван, дёрнув при этом щекой. – Их вождь Мартов, единожды, при выборе начальства на съезде партии, остался в меньшинстве, и тут же поспешил обозначить своих сторонников, как «меньшевиков», приняв, таким образом, заведомо проигрышное
– Ну что ты говоришь, Иван?
– Я говорю, что Ленин сделал сильный политический ход.
– Это название, на мой взгляд, неформально, – разгорячился Афиногенов. – Мы именуем свою партию – РСДРП. А ты и вовсе – черносотенец. Главная ваша опора – деклассированные элементы: мелкие ремесленники, лавочники или приказчики с кистенями в руках. Как говорится: ответь мне, кто твои друзья, и я скажу – кто ты…
– Один умный писатель подметил: «Никогда не судите о человеке по его друзьям. У Иуды они были безупречны…». Как учитель, должны бы знать, что супруга и дочь писателя Достоевского, активные черносотенки… И художник Васнецов, учёный Менделеев, а так же капитан крейсера «Варяг» Руднев. Мы гордимся, что русские… И православные… Русский – это язык и состояние души. Да, да, не улыбайтесь, Яков Абрамович. Русский тот, кто принял Православие. Считается, что вместе с верой, человек принял русскую систему ценностей. Пусть даже и не в смысле религиозности, а в смысле несущего веру в Россию. Русские – это цивилизация. Это свой Мир. И как бывший учитель, вы, господин подпоручик, знаете, что русский – прилагательное. Единственное из слов, обозначающих национальность. Это принадлежность к России. Все остальные нации обозначены существительными. Православие является стержнем русской нации. Главной её скрепой. Аким Максимович не даст соврать, что немцы, коих много в гвардейских полках, через два поколения жизни в России, считают себя более русскими и более патриотами, чем кровные русаки.
– Да, это действительно так, – вспомнил Зерендорфа Аким, мысленно перебрав названия наций и уяснив, что все они – имена существительные. То есть СУЩЕСТВУЮТ, пока русские к ним силу не ПРИЛОЖАТ…
Мысль ему понравилась: «Ну, Иван, совсем другим человеком стал».
– В народе бытует мнение, будто черносотенцы – погромщики, и ни за что убили думских депутатов Герценштейна и Иоллоса, что входили в ЦК кадетской партии, – вступил в диспут Шамизон.
– Уж не эсерам об этом говорить. Ваш Каляев в пятом году взорвал карету с великим князем Сергеем Александровичем, дядей императора.
Рубанов, нахмурившись, сурово глянул на Шамизона.
– То – давно минувшие времена. После Манифеста от семнадцатого октября пятого года, большинство, даже одиозный руководитель боевой организации Азеф, высказались за прекращение террора и роспуск БО. Лишь один Савинков с этим не согласился.
– Черносотенцы ликвидировали лишь двух депутатов, а ваша эсеровская братия осуществила сотни терактов, убив двух министров, три десятка губернаторов и семь генералов.
– Да когда это было? – взвился Шамизон. – Сейчас эсеры стоят за войну до победного конца, а также за свободу и демократию. Кто там ещё? – недовольно обернулся на стук в дверь, но тут же улыбнулся, увидев женскую фигуру в одежде сестры милосердия.
– Пгостите, господа, – несколько растерянно произнесла вошедшая. – Я, навегное, не вовгемя.
– Помилуйте, Ася, как можно, вы всегда вовремя, – поднялся из-за стола учитель, а за ним и все присутствующие.
– Знакомьтесь, господа, моя супруга и по-совместительству сестра милосердия в нашем полку, мадам Клепович, – представил жену Шамизон, и, подойдя к ней, склонив голову, коснулся губами дамской руки без перчатки. – Гордая и независимая женщина, – повёл её к импровизированному столу, – мою прекрасную фамилию брать не захотела, – усадил жену на раскладной стульчик рядом с Рубановым.
– Пгостите меня, – шепнула она ему.
– Да за что? – также тихо поинтересовался он.
– За
– Разумеется, прощаю, – бережно взяв её руку, поднёс к губам, поцеловав тыльную сторону ладони, чем вызвал подозрительный взгляд однокашника. – Люди, оказывается, меняются, и не всегда в худшую сторону.
Вечером, после интенсивных дневных занятий, солдаты Павловского полка отдыхали, занимаясь, в меру имеющейся фантазии, своими делами: кто писал письма, кто стирал просоленные потом гимнастёрки, а кто просто, сняв сапоги и раскинув в стороны ноги-руки, валялся на травке или подстеленном под спину сене.
Одним словом наступила кратковременная армейская лепота.
Фельдфебель 1-й роты подпрапорщик Сидоров, сидя на широкой, выломанной из забора доске, задумчиво нюхал портянки, блаженно сгибая и разгибая пальцы на вытянутых ногах. Ум его напрягся от неразрешимой дилеммы – постирать, или ну их на…
Лежавший неподалёку Сухозад, глядя в небо, с удовольствием сосал леденец, держа перед глазами дареную начальством плоскую жестяную баночку с красочными унтерами Павловского полка на крышке, и размышлял, который из них похож на него. К глубочайшему огорчению, все три унтера смахивали ликом то ли на Артёмку Дришенко, то ли на Леонтия Сидорова: «Что за бесталанные художники их малевали? – затужил подпрапорщик, лениво перевернувшись на бок, чтоб перед глазами не маячил всамделишный фельдфебель Сидоров. – Вот уж ненужный вид этого… как его… творчества… Когда служил, по молодости лет, половым в трактире, сколько получил тумаков от хозяина за то, что обе висящие на стене картины, якобы в пыли, – разнервничавшись, вновь лёг на спину, и поперхнулся, встретившись взглядом с Сидоровым.
– Ты чего раскашлялся, Панфёр? – без интереса поинтересовался фельдфебель, вновь задумчиво нюхнув портянки и до сих пор не придя ни к какому, насчёт их, решению.
– Ландринку сглотнул, – прохрипел, усевшись, и стуча себя в грудь, дабы унять кашель, Сухозад: «А всё оттого, что рожу твою окаянную увидел, – подумал он, снова укладываясь на примятой траве: – на одной картине, как сейчас помню, изображены три медвежонка в таком же лесу, как здесь. На поваленное дерево, чертяки, карабкаются, а ихняя мамаша, как фельдфебель Сидоров за мной, наблюдает за меховым выводком. Хозяин, по свой неграмотности, называл картину «Три медведя», – захихикал, расслабившись, Сухозад. – До четырёх считать не научился, дядя, а на меня орать – тут как тут… всегда пожалуйста… хоть десять раз на дню: «Почаму, Панфёрка, три ведмедя' художника Шишкина в пылюке обретаются?» – и бац, бац… В результате на башке растёт новая шишка. До сих пор, как в каком доме копию этой картины увижу, штыком её, заразу, дербаню. А другая «Девятый вал» прозывалась, – язвительно, вспомнив неграмотного хозяина трактира, в голос уже засмеялся он. – Нет там девяти валов… Сколь не вглядывался, не нашёл их на этом, как его, полотне. Ну и дядя… Там уменьшил количество мишек, тут увеличил численность волн. Как же – хозя-я-яин… Что выгодно, то и насчитает… Зато на обломке мачты не медвежата малолетние, а похожие на трёх унтеров с коробки ландрина, мореходы. Слава Те Осподи, – перекрестился на заходящее солнце, – ни один из будущих утопленников со мной мордой не схож. А то ведь пятнадцатого числа тоже кое-кому из роты в реке предстоит потопнуть.
– Ты чего – то ржёшь, то крестишься? – подозрительно уставился на взводного командира фельдфебель. – Про меня чё-нибудь нецензурное подумал?
– Никак нет. Про художника одного… Даже двух. Уразумел чичас, что лучше камчадалом у фельдфебеля быть, чем мальчиком на побегушках в трактире.
– Ага! Мальчиком на поеб…х, – тоже развеселился фельдфебель, услышав голос вылезшего из блиндажа дежурного телефониста:
– С наблюдательного пункта передали: гость к нам вылетел – аэроплан гансы послали, – проорав сообщение, юркнул обратно в блиндаж Махлай.