Державин
Шрифт:
1
Меж тем юноша, румяный от принесённого в Питер Николой Зимним морозца, спрашивал у седого камердинера:
— Дома ли его высокопревосходительство и принимает ли сегодня?
— Пожалуйте-с, — отвечал Кондратий, указывая на деревянную лестницу.
— Но, голубчик, — умолял юноша, разволновавшийся от того, что увидит сейчас самого Державина, — нельзя ли доложить прежде, что вот приехал Степан Петрович Жихарев, а то, может быть, его высокопревосходительство занят?
Кондратий махнул рукой:
— Ничего-с, пожалуйте... Енерал в кабинете один...
— Так проводи ж, голубчик!
— Ничего-с, извольте идти сами. Прямо по лестнице, а там и дверь в кабинет — первая налево....
Жихарев пошёл или, скорее, поплёлся. Ноги под ним подгибались, руки тряслись, и весь он был сам не свой: его била лихорадка. Остановившись перед стеклянною дверью, занавешенною зелёною тафтой, он не знал, что делать — толкнуть ли дверь или дождаться, что кто-нибудь войдёт. Вдруг в коридоре появилась старшая дочь Львова, воспитывавшаяся вместе с двумя сёстрами у Державина. Очаровательная восемнадцатилетняя Елисавета, ровесница гостя, приостановилась и добродушно спросила:
— Вы, верно, к дядюшке?
Жихарев мог только кивнуть в ответ головой.
— Так войдите, — и Елисавета без церемоний отворила дверь.
Ни сам Державин, ни даже его собачка не проснулись. Жихарев кашлянул. Поэт вздрогнул, зевнул и, поправив колпак, сказал, скрывая смущение:
— Извините, я так зачитался, что не заметил вас. Что вам угодно?
Жихарев объявил, что по приезде из Москвы в Питербурх он решил непременно посетить Державина и выразить искреннее уважение к его имени, а затем назвал себя.
— Так вы часом не родственник ли Степана Данилыча Жихарева? — оживился Державин, тотчас вспомнив давнего своего знакомца по тамбовскому губернаторству.
— Внук...
— Как я рад! А зачем сюда приехали? Не определяться ли в службу? — Державин не давал молодому человеку вставить слова. — Если так, то я могу попросить князя Петра Васильевича Лопухина и даже графа Николая Петровича Румянцева...
— Благодарю, ваше высокопревосходительство, — отвечал Жихарев. — Я уже получил назначение и ни в чём покамест надобности не имею, кроме вашей благосклонности...
Державин принялся расспрашивать юношу, где тот учился, чем занимался и каково состояние его семьи, но вдруг, спохватившись, сказал:
— Да что ж это вы стоите? Садитесь! Вам не жарко? А я, признаться, люблю, когда теплуга...
Жихарев взял стул и подсел к нему.
— А что это у вас под мышкой? Книга?
— Это трагедия моего сочинения «Артабан», которую я желал бы посвятить вам, ежели она того стоит, — робея, отвечал тот.
— Трагедия? Прекрасно! Нам в нашей словесности как раз не хватает произведений в драматическом роде, — воодушевился Державин. — Впрочем, комедии у нас есть, и превосходные. Вспомните Фонвизина или приятеля и родственника моего Капниста. Сей в царствование покойного императора неоднократно читывал у меня при многих посетителях свою «Ябеду», и она
Державин прикрыл глаза, как бы уйдя в себя, в свои воспоминания, затем встрепенулся и с некоторым вызовом, словно приглашая на спор, сказал:
— А вот высокому, трагическому жанру не повезло...
— Но как же «Эдип в Афинах»? — осмелел юноша. — Такой трагедии, какую создал Озеров, у нас никогда не бывало! Стихи бесподобные, мысли прекрасные, чувства бездна... — он умолк, испугавшись хвалить кого-то при Державине.
— Всё это так, но при несравненных красотах у Озерова есть и немалые погрешности...
В сих словах Жихареву послышалось неодобрение, вызванное чувством соперничества. Ходили слухи, будто сам Державин занялся сочинительством трагедий и даже либретто целых опер. В Москве это известие принято было с огорчением. В ответ на то, что Державин пишет нечто в духе итальянского композитора Метастазио, Дмитриев горько пошутил: «Разве вроде безобразия» и затем долго сетовал на то, что величайший лирический поэт на старости занимается сочинениями, совершенно не свойственными его гению.
Да, Державин уже закончил два больших драматических произведения с хорами и речитативами: «Добрыня» и «Пожарский». А затем в течение нескольких лет, удивляя всех плодовитостию, написал ещё трагедии «Ирод и Мириамна», «Евпраксия», «Тёмный», «Атабаллбо, или Разрушение Перуанской империи» и три оперы — «Грозный, или Покорение Казани», «Дурочка умнее умных» и «Рудокопы». Всем им была уготована судьба, предсказанная И. И. Дмитриевым: они были скоро забыты.
Сам Державин, однако, очень гордился своими драматическими сочинениями и теперь пожелал мысленно сравнить их с тем, что пишет нынешняя молодёжь.
— Прочитайте-ка что-нибудь, — попросил он Жихарева.
Молодой человек развернул своего «Артабана» и с чувством продекламировал сцену из 3-го действия, где опальный царедворец Артабан, скитаясь по пустыне, поверяет стихиям свою скорбь и негодование.
— Прекрасно! Ну право, прекрасно! — сказал Державин, едва Жихарев кончил чтение. — Да откуда у тебя талант такой? Всё так громко, высоко! Стихи такие плавные и звучные, какие редко встречал я даже у Шихматова [63] !
63
Стихи такие плавные и звучные, какие редко встречал я даже у Шихматова! — Ширинский-Шихматов Сергей Александрович (17831837), поэт, академик Императорской академии наук. Брат Платона Александровича Ширинского-Шихматова, в 50-х гг. XIX в. бывшего министром просвещения. Воспитанник Морского корпуса. С 1800 г. сотрудник учёного комитета при Адмиралтейств-коллегии, потом инспектор царскосельского лицея. В 1827 г. оставил службу и принял монашество. Стихотворения его пользовались благоволением Александра I, пожаловавшего ему в 1812 г. пожизненную пенсию за литературную деятельность. Против него (а также против Шишкова и Шаховского) направлена эпиграмма А. С. Пушкина «Угрюмых тройка есть певцов...».