Державный
Шрифт:
И ведь что ещё обидно — на соборе в позапрошлом году все, кто выступал против монастырского обезземеливания, одержали верх над нестяжателями — Нилом Сорским, епископом Вассианом Тверским и Никоном Коломенским, старцами Белозерской обители. Молодой великий князь Василий Иванович был вне себя от ярости. На ком-то надо было отыграться. Отыгрались — на Геннадии.
Вот она — благодарность за то, что он своей твёрдой пятой раздавил голову новгородской гадины-ереси, утихомирил Великий Новгород, обтесал его и вставил мощным камнем в здание государства Русского!
Новгород…
Двадцать лет жизни Геннадия
— Спаси, Господи, и помилуй богохранимую страну нашу Русскую во властех, и воинстве, и православном народе ея, и Господин Великий Новгород, да тихое и безмолвное житие поживём во всяком благочестии и чистоте! — взмолился Геннадий, стоя в своей чудовской келье под образами.
В сей миг дверь его кельи внезапно и резко распахнулась, Геннадий повернул голову и прянул, не веря глазам своим, — сам государь великий князь Иван Васильевич Державный стоял в дверях кельи, едва-едва освещённый тусклыми отблесками лампад и единственной зажжённой свечи.
— Иосиф… — промолвил Иван сдавленно. — Иосифа нет у тебя?
Геннадий, ничего не отвечая, ибо государь и без его ответа мог воочию убедиться, что Иосифа тут нет, — где ему спрятаться-то в махонькой келье! — вновь повернул лицо к образам:
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Боже, милостив буди мне грешному. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери и всех святых помилуй нас, аминь!
Умолкнув, Геннадий краем глаза поглядел в сторону двери. Иван всё ещё стоял там. Вдруг двинулся, стал входить в келью, волоча левую ногу. Затем — совсем уж неожиданно! — пал на колени перед Геннадием и со слезами, клокочущими в горле, выдавил:
— Прости меня, Генушко!
— За что? — дрогнул Геннадий.
— За всё, — ответил Державный, и слёзы посыпались из глаз его.
Душа Геннадия разрывалась на части. Обида! Где ты? Горе! Куда улетело? Смерть! Где твоё жало? Мечта сбылась. Вот он, государь Иван. Стоит на коленях и просит прощенья.
— Прощаю, Державный. И Бог простит тебя. И ты прости меня за всё.
— Мне не за что прощать тебя, Генушко… Прощаю… И Бог… про… стит…
С трудом подползя к Ивану на коленях, Геннадий обнял его, плачущего, и сам от души разрыдался. Таких вот — обнявшихся и рыдающих — застал обоих монах Николай, явившийся, чтобы сообщить о начинающейся утрене. Он помог подняться — сперва Ивану, потом Геннадию. Иван встал справа, прислонился к плечу Геннадия и сказал:
— Вот так мы с тобой вдвоём получаемся как один здоровый
— Верно! — рассмеялся Геннадий и снова заплакал. Потом проворчал: — Вот старуха старость! Только бы ей глаза мочить. Эй! Эй! Державный! Тебе-то и вовсе негоже слезнявиться. Ты-то у нас ещё совсем молоденький.
Так, бок о бок, отвечая один за правое, другой за левое ведомство, они отправились в новый храм Чуда архистратига Михаила, достроенный и освящённый совсем недавно — в прошлом году. Там их усадили в углу подле иконы целителя Пантелеймона. Геннадий вспомнил о вопросе, с которым явился к нему государь.
— А где всё-таки Иосиф-то? Ты, кажись, искал его.
— Ушёл он, — отвечал Иван. — Мы всю ночь беседовали с ним. Потом устали, легли спать. Часа не прошло. Я проснулся… Поверишь ли? Проснулся, почувствовав, что он ушёл. Я час спал, а он, видать, и того меньше. Спросить бы о нём.
Выяснилось, что игумен Иосиф Волоцкий поспешно покинул Чудов монастырь и Москву. Он просил у всех прощения и отправился вместе с монахом Даниилом в свою Волоколамскую обитель, где, как уже всем было известно, взбунтовалась какая-то часть иноков.
— Рассердился он на меня всё же… — пробормотал Державный.
— За что? — спросил Геннадий.
— Было за что, — ответил Иван. — Не гневись — утаю от тебя.
Началась утреня. Потом, когда в высоких окнах храма забрезжил свет, отслужили первый час и раннюю обедню. Иван и Геннадий причастились. Вернувшись в келью Геннадия, там пообедали. Первым делом на двоих съели холодный блин, вчера испечённый младшим сыном Державного, Андрюшей. Потом хлебали монастырскую уху. Из одной миски — по желанию государя.
— Так мы вчера с Осифом ели, — пояснил он.
— Знаю, — улыбнулся Геннадий. — И я с ним так едал. Киновия.
— Киновия, киновия! — рассмеялся Державный.
К белужьему боку, который тоже рушили и ели из одного блюда, Геннадию подали водки, а Ивану — белого ренского вина. Пообедав, весело отправились вон из монастыря, на свежий воздух.
Стояло солнечное зимнее утро. Немного подморозило, дышать было не так влажно, как позавчера и вчера. Кругом, сверкая на солнце, лежали снега.
— Как хорошо! — промолвил Державный счастливо.
— Да, — охотно согласился Геннадий. — Чуден мир Господний.
Усевшись в санки, отправились в сторону Троицкой башни. Там их препроводили на раскат, с высоты которого хорошо было наблюдать за взятием снежной Казани, назначенным на сегодня.
Огромный снежный город, раскинувшийся на правом берегу Неглинки, причудливо очерченный, красивый и мощный, льдисто сверкал и выглядел весьма неприступно. Потешные войска уже заняли в нём оборону — всюду, куда ни глянь, на стенах и зубчатых башнях сверкали доспехи защитников. В их задачу входило как можно дольше и решительнее обороняться, но всё же в конце концов уступить натиску и сдать город на милость нападающих. Эти тоже в свою очередь готовились к приступу, видно было, как они возбуждены, мотаясь на своих лошадях туда-сюда, размахивая руками, что-то выкрикивают, выстраиваются, спорят. Пред ними на вороном коне разъезжал в зеркальном доспехе и ерихонке сам великий князь Василий Иванович — главный воевода потешного похода на снежную Казань.