Державный
Шрифт:
Неподалёку от Юрьевского монастыря виднелись низкие, неприметные постройки скита, в котором в строгом уединении молились ко Господу о спасении мира несколько отшельников.
— А как думаешь, батюшко, — спросил посадник, — правда ли, що под тим скитом сам царь Перун глубоко в земли похоронен?
— Бис его знает, — нахмурился Феофил. — Видомо токмо, що на сём мисти стояло наивеликое поганое капище, Горюч-каминь, а на нём златой истукан Перун-царь с серебряной молоньей в руци. Вкруг плоского круга, на коем возвышался Горюч-каминь, в ямцах располагались осемь кострищ.
— И що? Бачут, будто егда молонья с неба ударялась о Горюч-каминь, он, якобы, воспламинялся? — продолжал беседу Фома Андреевич.
— Может,
— Как так? — удивился посадник, а все сидящие вокруг невольно поближе подвинулись к архиепископу, прислушиваясь.
— Рыбы-то сии откуль? — спросил Феофил. — Из бывалок про Садка Сытинича, так?
— Вроде бы, — кивнул Фома Андреевич.
— Бывальщина бачит, що Садко об спор с купцами новгородскими извлёк тех рыбиц из вод Ильмень-озера, и они были златопёрыми. Так?
— Так… А вон, у нас боян Микулка есть, — кивнул посадник в сторону сидящего неподалёку певца. — Можно приказать ему, он споёт нам былку.
— А що, пускай и споёт, — согласился архиепископ. — Токмо я сперва добачу байку свою. Домысел же мой таков — златопёрыми те рыбицы не потому были, що на них злато перо, а потому, що то были златы перуны!..
Феофил обвёл торжествующим взглядом всех своих слушателей, у которых так и отвалились рты.
— Ого! — восхитился посадник. — Златы перуны! Ну и ну!
— Вот те и ну! — весело подмигнул Фоме Андреевичу архиепископ. — В былинке як бачено? В Новгороде большие пиры шли, а Садко проторговался, и его купцы на пиры не звали. Он в великой тузи [90] идёт на Горюч-каминь и там голосит свою горькую писню. И тогда Перун-царь пожалел его и повидал тайну про трёх рыбиц. А по моему домыслу будет так: Садко Сытинич попросту углядел лежащих на дни Ильменя златых болванцев, извлёк и тайно переплавил в рыбиц. Потом отвёз обратно и скинул в езеро.
90
То есть в великом горе, печали.
— Пощо? Какая корысть? — удивился посадник.
— А вот пощо, — охотно пояснил архиепископ. — Поганых болванцев ему бы извлечь из воды и присвоить не дозволили бы. А рыбиц — можно. Хитёр был Садко. Тем и прославился.
— Ловко продумано! — восхитился домыслу Феофила посадник. — И ведь впрямь, мелковато Ильмень-озеро. Наиглубочайшие глубины и те — не глубже четырёх саженей [91] . И аще даже Добрыня на такой глубине, истуканцев сбросил, в ясный солнечный день, такой, як ныне, можно любое дно увидеть. Видать, удача тогда в Садка влюбилась!.. Каб и нам такого счастья!..
91
Около 8 метров.
— Как знать… — покачал головой Феофил. — Бачут, що Садко жизнь свою в страшных муках окончил и в уме повредился.
— А в бывальщинах про то не поют, — усомнился Фома Андреевич.
— В бывальщинах далеко не про всё поют, — ответил архиепископ. — Ну що, послухаем нашего Микулку-то?
Певец, взяв гусли, не заставил себя долго упрашивать и завёл песню былинную про спор Садка с купцами-новгородцами о том, водятся ли в Ильмень-озере златопёрые рыбы. Ладья, уже выскочив на просторы Ильменя, бойко бежала по волнам
Некоторые из тех, кто внимал домыслам Феофила о Садке Сытиниче, потихоньку переместились к краю ладьи и теперь внимательно смотрели вниз, разглядывая неглубокое дно Ильмень-озера. Феофил мысленно усмехнулся — вот простаки! поди, надеются, что и им повезёт, как былинному счастливчику. Но ему и самому до смерти захотелось присоединиться к ним и смотреть на освещённое ярким летним солнышком дно. А как да попадётся там что-нибудь!
Гусляр пел, дойдя до того места былины, когда все отправились на ловлю чудесных рыб:
И свили-то они нов шидяной [92] невод, И направили ушкуи [93] в Ильмень-море, И бросали они тоньку [94] на самый дно, Добывали они рыбку златой перынь…Внезапно истошный крик одного из стоящих у края ладьи оборвал шёлковую, гибкую нить бывальщины:
92
Шидяной — шёлковый. Благодаря тесному общению с ганзейцами новгородцы приобретали в своём языке множество заимствований из немецкого, в том числе и это слово.
93
Ушкуй (новг.) — ладья.
94
Тоня — невод и вообще всякая рыболовецкая снасть.
— А-а-а!!! Воно! Золото! Поворачивай вспять! Анкорьте [95] ушкуй!
— Да где? Що? Аль ошалел, Васька?
— Никакой не ошалел! Сам видал своими очами!
— И я, кажись, що-то такое узрил…
Все переполошились, встал со своего места и владыка. В мыслях у него вспыхивали какие-то неясные ожидания. А что, если и впрямь достанется что-то со дна Ильменя?.. И чудом сим спасётся древняя вольность новгородская и от Москвы, и от латинства!..
Кормчий уже разворачивал ладью, парус хлопотал, складываясь; подойдя вместе с Фомой Андреевичем к краю посудины, архиепископ взволнованно смотрел на воды озера, хорошо просвечиваемые солнцем насквозь, до самого дна. Да и глубины тут не было никакой.
95
Анкорь — якорь, от немецкого Ankor. Анкорить — бросать якорь.
Вспятившись, ладья вернулась примерно к тому месту, где причудился златой блеск. Волны, стукаясь о борт, раскачивали кораблик. Все замерли, чуть дыша и напряжённо вглядываясь в заманчивые воды былинного озера. И вдруг архиепископ явственно увидел, как что-то поблескивает на дне золотым сиянием.
— Вижу! — рявкнул под самым ухом у Феофила молодой сын купеческий, Федька Курицын, который вчера привёз в Новгород казнённых в Русе знаменитых сынов боярских, в том числе и Марфина витязя, Дмитрия Борецкого.