Дерзость надежды. Мысли об возрождении американской мечты

Обама Барак

Однако те юридические споры, которые в 2005 году сотрясали Вашингтон, выходили за рамки обыкновенных проблем юридического толкования. Речь шла о том, должны ли власти предержащие ограничиваться в своей деятельности вообще каким-либо законом.

При обсуждении вопросов национальной безопасности сразу же после событий 11 сентября Белый дом резко противился любому предложению об ответственности перед Конгрессом или судом. Во время слушаний по вопросу об утверждении Кондолизы Райе на пост государственного секретаря споры вспыхивали буквально обо всем, начиная с объема резолюции Конгресса в пользу войны в Ираке и заканчивая готовностью представителей исполнительной власти давать показания под присягой. Во время дебатов по поводу утверждения Альберто Гонсалеса я просматривал служебные записки, составленные в Министерстве юстиции, где утверждалось, что меры наподобие

лишения сна или повторяющегося удушения не могут считаться пытками, так как не вызывали «сильной боли», сопровождающейся «разрушением органов, ослаблением телесных функций и даже смертью»; расшифровки совещаний, где предлагалось не распространять положения Женевской конвенции на «вражеских комбатантов», плененных в ходе афганской кампании; мнения, что Четвертая поправка не относится к гражданам США, сочтенным «вражескими комбатантами» и захваченным на территории США.

Такое отношение ни в коем случае не ограничивалось одним лишь Белым домом. Как-то раз в начале марта я спешил на этаж Сената, и тут меня остановил темноволосый молодой человек. Он подвел меня к своим родителям и рассказал, что они приехали из Флориды в последней надежде спасти молодую женщину по имени Терри Шайво, которая находилась в глубокой коме. Муж собирался отключить ее от аппарата жизнеобеспечения. История была просто душераздирающая, но я, как мог, объяснил несчастным, что Конгресс в такие дела почти не вмешивается, не зная тогда еще, что Том Делей и Билл Фрист уже создали свой прецедент.

Объем президентской власти в военное время, этический аспект решений о прекращении жизни — это очень непростые вопросы. Так же как я резко не соглашался с политической линией республиканцев, я был твердо убежден, что они заслуживают серьезного разговора. Меня очень беспокоил процесс или, вернее, его отсутствие, при помощи которого Белый дом и его союзники в Конгрессе избавлялись от противоположных мнений; казалось, что законы власти больше не действуют и что больше нет ни норм, ни правил, которыми можно было бы руководствоваться. Возникало такое ощущение, будто власти предержащие вдруг решили, что приказ о доставлении в суд и разделение властей — это всего лишь милые пустячки, которые только мешают, что они лишь усложняют очевидные вещи (например, необходимость борьбы с терроризмом) или искажают истинный смысл понятий (неприкосновенность жизни), а следовательно, их можно игнорировать или по крайней мере брать под строгий контроль.

Парадокс на самом деле в том, что много лет консерваторы обвиняли либералов именно в игнорировании правил и манипулировании смыслами для достижения определенной цели. Это послужило основанием контракта с Америкой Ньюта Гингрича — вожди от демократов, которые контролировали тогда Палату представителей, намеренно злоупотребляли законотворческим процессом для достижения своих интересов. Именно это послужило основанием для процедуры импичмента относительно Билла Клинтона; все презрение выразилось в одной печальной фразе: «Все зависит от того, каково есть значение слова „есть"». На этом основывалась критика консерваторами либеральных ученых, этих верховных жрецов политкорректности, которые, как доказывалось, не признают вечных истин или ступеней познания и прививают американской молодежи очень опасный вирус морального релятивизма.

Именно на этом основывались все обвинения консерваторов в адрес федеральных судов.

Контроль над всеми судами вообще и над Верховным судом в частности стал прямо-таки навязчивой идеей не одного поколения консерваторов, и не только потому, что они будто бы видели в судах последний бастион защитников абортов, компенсационной дискриминации, гомосексуалистов, преступников, законников, антирелигиозной либеральной элиты. Если верить этим деятелям, либеральные судьи поставили себя выше закона и основывают свои решения не на Конституции, а на собственных представлениях и желаемом результате, находят упоминания о праве на аборт или содомию, которых не существует в тексте, тормозят демократический процесс и извращают первоначальный замысел отцов-основателей. Чтобы вернуть судам их истинное предназначение, они предлагали назначать в федеральный суд «строгих толкователей», то есть таких людей, которые понимают разницу между толкованием закона и его созданием, которые будут держаться истинного смысла слов основателей. Таких людей, которые будут следовать правилам.

Представители левых смотрели на всю ситуацию совершенно иначе. Если консервативные республиканцы набирали очки на президентских и парламентских выборах, то либералы

рассматривали суды как единственное препятствие на пути радикального отката по вопросам о гражданских правах, правах женщин, гражданских свобод, экологическом законодательстве, отделении Церкви от государства и вообще всем историческом наследии времен «Нового курса». Во время назначения Борка группы поддержки и демократические лидеры подошли к организации оппозиции невероятно серьезно, впервые за все время назначения на юридический пост. Этот кандидат не был утвержден, и консерваторы поняли, что им нужно заручиться поддержкой рядовых избирателей.

С тех пор каждая из сторон говорила о движении то вперед (Скалия и Томас у консерваторов, Гинзбург и Брейер у либералов), то назад (у консерваторов широко разрекламированное движение к центру О'Коннор, Кеннеди и, в особенности, Сутера; у либералов назначение в низшие федеральные суды ставленников Рейгана и Буша-старшего). Демократы громко жаловались, когда республиканцы употребили власть Юридического комитета, чтобы заблокировать шестьдесят одну кандидатуру, предложенную Клинтоном в апелляционные и окружные суды, а демократы, в свою очередь, оказавшись на короткое время в большинстве, воспользовались той же тактикой против кандидатур Джорджа Буша.

Но после того как в 2002 году демократы потеряли большинство в Сенате, у них в запасе остался лишь один прием, который можно описать одним словом, боевой клич, который сплотил всех истинных демократов: «Обструкция!»

Такого слова — «обструкция» — нет в Конституции. Это правило Сената, которое восходит к самым ранним временам работы Конгресса. Идея его проста: так как вся работа Сената основана на принципе единодушного согласия, любой сенатор может остановить слушания, воспользовавшись правом неограниченного обсуждения и отказываясь перейти к следующему пункту повестки дня. Другим словами, он получает право говорить. И говорить столько, сколько ему заблагорассудится. Он может говорить о содержании рассматриваемого законопроекта или о тех мотивах, по которым он должен быть принят. Он может читать весь семисотстраничный проект закона об обороне, строчку за строчкой, да еще требовать внесения этого в протокол, увязывать статьи законопроекта с величием и упадком Римской империи, полетом колибри или телефонной книгой города Атланты. И пока такой оратор или его коллеги желают оставаться на трибуне и говорить, всем остальным надо набираться терпения и ждать, то есть каждый сенатор имеет в своем распоряжении мощнейший рычаг и эффективное в руках большинства право вето, которое может затормозить практически любой закон.

Единственный способ противостоять обструкции состоит в том, что три пятых членов Сената могут прибегнуть к процедуре прекращения прений. На деле это означает, что любой вопрос, представляемый на рассмотрение Сената, — будь то законопроект, резолюция или назначение — должно поддержать не простое большинство, а ровно шестьдесят сенаторов. Со временем сформировался целый комплекс правил, который позволяет как обструкционистам, так и их противникам действовать без лишнего шума: всего одной угрозы обструкциониста зачастую бывает достаточно, чтобы привлечь внимание лидера большинства, а голосование по прекращению прений можно будет потом организовать так, что никому не придется вечером дремать в своих креслах. Но в современной истории Сената практика обструкции остается тщательно охраняемой прерогативой, которая, наряду с шестилетним сроком и назначением двух сенаторов от каждого штата, независимо от количества жителей в нем, как считается, отделяет Сенат от Палаты представителей и служит барьером против давления большинства.

Но с обструкцией связана и еще одна, гораздо более печальная история, которая для меня лично имеет особое значение. Почти сто лет обструкция была излюбленным оружием южан в их попытках оградить расовую дискриминацию от вмешательства федерального центра, создавая прочный юридический заслон от Четырнадцатой и Пятнадцатой поправок. Долгие десятилетия любезные, образованные люди вроде сенатора Ричарда Рассела от штата Джорджия (в честь которого названо самое элегантное здание Сената) пользовались обструкцией для того, чтобы не пропустить в Сенат любой закон, относящийся к области гражданского права, — о правовых отношениях, условиях найма на работу, запрете линчевания. Словами, правилами, процедурами и прецедентами, то есть силой закона, сенаторы-южане многие годы подавляли черных так, как этого не смогло бы сделать никакое насилие. Обструкция не только тормозила законотворчество. Во многих чернокожих на Юге она убила последнюю надежду.