Дерзость надежды. Мысли об возрождении американской мечты
Шрифт:
Это было через четыре с половиной года после того, как я услышал сообщения о том, что самолет врезался во Всемирный торговый центр. Я в это время находился в Чикаго, ехал в деловую часть города на слушание в законодательном органе штата. Сообщения по радио в автомобиле были обрывочны, и я решил, что, вероятно, произошел несчастный случай, небольшой винтовой самолет сбился с курса. Но когда я приехал на собрание, врезался уже второй самолет, и нам велели покинуть здание. На улице в разных местах столпились люди, они смотрели в небо и на Сирс-тауэр. Позднее, в моей юридической конторе, мы сидели и неподвижно смотрели на кошмарные картины, разворачивающиеся на экране телевизора, — самолет, темный, как тень, исчезает среди стекла и стали, мужчины и женщины цепляются
Следующие несколько недель я делал то же, что и большинство американцев, — звонил знакомым в Нью-Йорк и федеральный округ Колумбия, посылал пожертвования, слушал речь президента, скорбел по погибшим. И для меня, как и для большинства из нас, трагедия 11 сентября была глубоко личной. На меня подействовали не просто масштаб разрушений или воспоминания о пяти годах, проведенных в Нью-Йорке, — воспоминания об улицах и видах, превращенных теперь в руины. Скорее это было живое представление тех обычных действий, которые наверняка совершали 11 сентября люди за несколько часов до того, как погибли, той ежедневной рутины, которая составляет жизнь современного мира, — посадка на самолет, толкучка при выходе из пригородного поезда, спешная покупка кофе и утренней газеты, беседа в лифте. Для большинства американцев такая рутина символизирует победу порядка над хаосом, конкретное выражение нашей убежденности, что, пока мы делаем физические упражнения, пристегиваем ремни безопасности, имеем работу с премиями и льготами и избегаем определенных кварталов, безопасность нам гарантирована, семьи наши под защитой.
Но сейчас хаос был у порога. И как следствие, мы должны были действовать иначе, понимать мир иначе. Нам надо было ответить на призыв народа. Когда не прошло еще и недели после атаки, я стал свидетелем тому, как Сенат проголосовал 98 :0, а Палата представителей 420:1 за то, чтобы дать президенту полномочия и «всю необходимую и соответствующую силу против государств, организаций и лиц», которые стояли за этими атаками. Интерес к службе в вооруженных силах и количество заявок на вступление в ЦРУ взлетели вверх, так как молодые люди по всей Америке решили служить своей стране. И мы не были одиноки. В Париже «Монд» вышла с заголовком «Nous sommes tous Americains» («Мы все американцы»). В Каире в мечетях прошли траурные молитвы. Впервые со дня основания, с 1949 года, НАТО ввел в действие параграф 5 своего устава, согласившись, что нападение на одного из членов союза «должно рассматриваться как нападение на всех». Имея справедливость за спиной и весь мир рядом, мы практически за месяц изгнали из Кабула правительство талибов; члены «Аль-Кайды» бежали, были схвачены либо уничтожены.
Действия администрации начались успешно, подумал я, проводились спокойно, размеренно и с минимальными потерями (только позднее мы узнаем, в какой степени то, что мы оказали недостаточное военное давление на силы «Аль-Кайды» в Тора-Бора, могло позволить Осаме бин Ладену бежать). И так, вместе с остальным миром, я с нетерпением ждал того, что, как я думал, последует: объявления внешнеполитического курса США на двадцать первое столетие, такого, который не только приспособит наше военное планирование, разведывательные операции и мероприятия по обороне отечества для борьбы с угрозой, исходящей от террористической сети, но и создаст международный консенсус относительно задач, которые ставит транснациональная угроза.
Эта новая программа так и не появилась. Вместо нее мы получили набор устаревших политических стратегий из прошлых эпох, с которых сдули пыль, слепили вместе и приделали новые ярлыки. «Империя зла» Рейгана теперь стала «Осью зла», версия Рузвельта доктрины Монро — идея, что мы можем смещать неугодные нам правительства, — стала ныне и доктриной Буша, только теперь она распространялась за пределы Западного полушария и охватывала весь мир. Предназначение судьбы снова было в моде; все, что нужно, согласно Бушу, это американская огневая мощь, американская решимость и «коалиция единомышленников».
Но,
Наступление увенчалось успехом: к осени 2002 года большинство американцев были убеждены в том, что Саддам Хусейн имеет оружие массового уничтожения, и по крайней мере шестьдесят шесть процентов полагали (ошибочно), что иракский лидер был лично замешан в атаках 11 сентября. Поддержка вторжения в Ирак — и рейтинг одобрения Буша — составлял примерно шестьдесят процентов. Для победы на предварительных выборах республиканцы усилили нападение и стали требовать провести голосование о том, чтобы санкционировать применение силы против Саддама Хусейна. И 11 октября 2002 года двадцать восемь из пятидесяти бывших в Сенате демократов и все, кроме одного, республиканцы, предоставили Бушу полномочия, которых он добивался.
Это голосование меня разочаровало, хотя я понимал, какому давлению подверглись демократы. Я и сам испытал подобное. К осени 2002 года я уже решил баллотироваться в Сенат США и понимал, что вопрос войны с Ираком имеет огромное значение в любой избирательной кампании. Когда группа чикагских активистов спросила, не выступлю ли я на антивоенном митинге, запланированном на октябрь, некоторые из моих друзей не рекомендовали мне занимать столь открытую позицию по такому чувствительному вопросу. Не только идея вторжения была очень популярна, но и я, по существу, не считал дело против войны решенным раз и навсегда. Как и многие аналитики, я полагал, что Саддам обладает химическим и биологическим оружием и жаждет получить ядерное оружие. Я считал, что, раз он постоянно игнорирует резолюции ООН и не допускает международных наблюдателей, такое поведение должно иметь последствия. То, что Саддам кроваво расправлялся с собственным народом, было неоспоримо; я не сомневался в том, что миру и народу Ирака без него будет лучше.
Но я чувствовал, что исходящая от Саддама угроза не является близкой, что основания для войны, выдвинутые администрацией, шатки и мотивированы идеологически, к тому же война в Афганистане была еще далеко не закончена. И было ясно, что, избрав поспешную одностороннюю военную акцию вместо жестких дипломатических мер, принудительных проверок и целевых санкций, Америка упускала возможность создания широкой базы для поддержки своего политического курса.
Так что я произнес речь. Двум тысячам человек на Федеральной площади в Чикаго я объяснил, что в отличие от многих из собравшихся я не выступаю против любых войн — что мой дедушка отправился на призывной пункт в день бомбардировки Перл-Харбора и сражался в армии Паттона. Я также сказал: «После того как я стал свидетелем смерти и разрушения, праха и слез, я поддержал обещание администрации преследовать и искоренять тех, кто убивает невиновных во имя нетерпимости», и «Я сам охотно возьму оружие, чтобы предотвратить повторение подобной трагедии».
Чего я не мог поддержать, так это «глупой войны, поспешной войны, войны, основанной не на разуме, а на эмоциях, войны, основанной не на принципах, а на политических махинациях». И я сказал:
— Я знаю, что даже после успеха в войне против Ирака США потребуется ввести оккупационные войска на неопределенный срок, с неопределенными расходами и неопределенными последствиями. Я знаю, что вторжение в Ирак без ясных причин и без сильной международной поддержки лишь раздует пламя на Ближнем Востоке, вызовет худшие, а не лучшие порывы в арабском мире и облегчит «Аль-Кайде» вербовку новых членов.