Десант
Шрифт:
— Помните? — спрашивает он пожилого политрука. — «Я маршал Ней — арьергард великой Армии».
— Припоминаю, — усмехаясь кивает политрук, — у маршала в арьергарде никого не осталось, кроме него. А Витька наш с раненым на шее еще двоих вывел.
Они уходят за поворот траншеи — последней траншеи тысяча сто пятьдесят четвертого полка.
— Приведите «маршала» ко мне, когда остынет! — приказывает капитан на ходу.
С четырех сторон бьют гитлеровцы. С трех бьют их минометы. Им уже несколько раз казалось, что с этим проклятым окопом все кончено: ни одного выстрела не было в ответ. Но стоило по шоссе хоть
Капитан Кузнецов стоял в коротком ответвлении окопа с ручным пулеметом — тоже последним пулеметом полка — и зорко следил за Варшавкой. Высунувшись по грудь из окопа, он бил из «Дегтярева» беспрерывно. Четверо, сидя на дне окопа, заряжали ему диски, стрелял один Кузнецов. Этот пулемет — единственный теперь пулемет полка — один держал сейчас Варшавское шоссе, один выполнял ту задачу, которую третий день решал тысяча сто пятьдесят четвертый полк: не давал противнику пройти на Юхнов.
— Капитан! Капитан! — согнувшись в три погибели, подобрался к нему по окопу лейтенант Мухин. — Надо отходить, капитан!
— Отходить? Почему?
— Нас же всех через полчаса здесь перебьют, — шепчет Мухин.
— Ну и что? — громко и весело спрашивает Кузнецов.
Мухин в ужасе смотрит в лицо капитана. Рехнулся тот, что ли? Он не прятался от смерти, помначштаба лейтенант Мухин. Если бы ему рассказали о человеке, который половину бы сделал из того, что делал он сам, хотя бы только в день двадцать пятого февраля, он по праву считал бы, что тот заслуживает ордена, двух, трех наконец, вообще нечем измерить величину его подвига. Но сейчас, когда они сделали все, что в силах человеческих, зачем же умирать, за что? За полчаса времени? За десять поганых фрицев.
Справа, слева, сзади встают разрывы гранат. Гранаты рвутся беспрерывно. А потом тишина, страшная тишина без единого выстрела и взрыва.
Капитан вскакивает на ноги, выбрасывая перед собою на бруствер пулемет. Он не даст фрицу, не даст, он не пустит, он… Кузнецов кричит это, паля по немцам, поднявшимся из снега в атаку. Потом перебрасывает пулемет назад и бьет туда. Потом вправо, влево, опять вперед. Расстреливая диски, он сбрасывает их вниз, а в руке, которую он не глядя опускает в окоп, сразу оказывается новый: четыре человека на дне окопа заряжают ему диски. Он стоит один в этом окопе, до пояса открытый любой пуле, и пулеметные очереди режут его пополам. А он жив, жив и не ранен. Везет храбрецам, везет!
Траншея тоже не молчит. Траншея огрызается то шквальным, то одиночным огнем. Но главным, что притягивает к себе все немецкие стволы до вечера, остается отросток окопа, в котором стоит и бьет, стоит и бьет капитан Кузнецов с последним пулеметом.
В промежутке он присаживается на дно траншеи, и опять глаза в глаза оказывается с помначштаба Мухиным.
— Капитан, надо пробиваться! — опять упрямо говорит тот. Только что он отстреливался, отбивался гранатами, даже прикладом огрел по каске немца, прорвавшегося к траншее, которого тут же и закололи штыками. Не трусил Мухин в бою, нет, не трусил. Но умирать, как он думает зазря, не хочет.
— Лейтенант, — вдруг спрашивает Кузнецов, — ты женат?
— Нет, не женат, — удивляется Мухин, не понимая, при чем тут это, — даже невестой еще
— Так какого же ты!.. — встает, нависая над длинным скорчившимся Мухиным невысокий капитан. И так он грозен, что кажется глыбой, готовой раздавить лилипута. — Меня двое детей ждут, а я… А ну, бегом на левый фланг! И чтоб не видел тебя до темноты.
Исчез Мухин. А Кузнецов, сдвинув шапку на лоб — каску он так и не надел, хоть их под ногами полно, — доверительно говорит Железнякову:
— Самому мне эта война осточертела. Сейчас нам в Мелекесс бы закатиться, а, лейтенант?
Железняков после истерики был у капитана под надзором. Вышел из-под него, восстановлен в доверии и часа два уже носится по обороне с его приказами, исполняя обязанности адъютанта, начальника штаба и офицера по особым поручениям.
Впервые в том страшном окопе услышит он о Мелекессе. Так заманчиво прозвучало это название, такая разом встала за ним вольная, чуть бесшабашная жизнь, так залихватски потянулся Кузнецов, что, запомнив навсегда, что есть на свете Мелекесс, года два не решался Железняков спросить у кого-нибудь, что это такое. Спросишь, а окажется, что это известно всем, вроде Сочи или Крыма. Смеяться будут. Так, не выясняя, и считал Мелекесс наравне с Ниццей и другими заморскими курортами. И долго удивлялся, узнав наконец этот маленький городок вдали от всех дорог.
— Сходи-ка, брат, проверь, как дела в траншее политруков, — послал капитан своего начальника штаба.
Траншея политруков. Двадцать пятого февраля, обходя последнюю линию обороны и подсчитывая ее последних защитников, Железняков увидел в одном из траншейных отводов группу стариков. Эти престарелые по его представлению люди — каждому не меньше, а то и больше сорока — все были политработниками, все из Ульяновской области, которая отдала формирующейся в ней триста сорок четвертой дивизии свой партийный актив. Недолго она существовала на свете, траншея политруков, всего несколько часов, а помнили ее в тысяча сто пятьдесят четвертом полку до последнего дня войны. И позже. А разъезжаясь по стране, ветераны полка разнесли из края в край и память о ней.
В ней были люди, все до одного знакомые с довоенных лет, по довоенной работе, встречам и совещаниям. В полку они были парторгами, политруками, хозяйственниками.
Политруки уже не существующих рот. Рот, уничтоженных жестоким огнем. Им уже некем было командовать, некого воодушевлять, кроме самих себя: все их бойцы, оседлавшие Варшавское шоссе, полегли вокруг деревни Людково. Их двадцать пятого февраля как магнитом стягивало друг к другу, к своим одногодкам. Они, умудренные жизненным опытом люди, бойцы гражданской войны, давно и ясно представляли себе безысходность положения. И в последнем своем смертном бою хотели быть рядом друг с другом.
Теперь, собравшись в одну траншею, политруки лежали в один ряд на ее бруствере, тщательно прицеливались, стреляли, неторопливо — спешить уже было некуда — Переговаривались между собой короткими фразами, с полуслова понимая один другого, как когда-то на районные активах и совещаниях, и были по-крестьянски вежливы и обстоятельны.
По-стариковски пристраиваясь поудобнее и разложив вокруг себя огнеприпасы, как мастеровые кладут под руку инструмент, стреляли они с места, не уходя с него, и если опускались на дно траншеи, то только убитыми.