Десять баллов по бофорту (повести и рассказы)
Шрифт:
Баландин задумался.
План Калинушкина был очень неплох. Действительно, вместо того чтобы нырять в темноте на утлой лодчонке, можно было простым способом снять этот вопрос с повестки дня. Единственная угроза — что лодку заметят. Опять риск? А что лучше: ожидание опасности, которую предвидишь, или полное неведение? К тому же Калинушкин прав: дождь, видимость нулевая. Разглядеть крохотную шлюпку будет трудно. Все равно что искать иголку в стогу.
— Влас?
— Чего думать, командир! Федор в яблочко попал.
— Заряды связать успеете?
— Черта
«Ну вот, — подумал Баландин, — вот и начинается. Сколько раз уже это было? Не вспомнить. И все равно чувствуешь себя как на вышке, с которой нужно прыгнуть».
Он отчетливо представлял себе все трудности, которые ожидали Шергина и Калинушкина.
Нелегко будет добраться до танкера. Волна порядочная, потом еще рифы перевалить надо. А там — танкер, железный скользкий борт. Не по трапу подняться. И за спиной автоматы и взрывчатка. Правда, на Севере было и потруднее, когда доты с моря брали. Из воды — и прямо на скалы. Как альпинисты. Егеря генерала Дитла остались тогда с носом… Когда японцы выставляют часовых? По логике — с темнотой. Значит, часов с девятнадцати. А сменяют? Через два часа? Три? Гадай не гадай — не узнаешь. Надо прикинуть оба варианта. И сколько их, этих часовых. Двое? А если больше? В общем, как всегда, уравнение со многими неизвестными…
Калинушкин и Шергин вязали заряды. Брали толовые шашки, связывали их по десять штук, вставляли внутрь капсюли. Вес зарядов получался солидным — пуд.
Четырехсотграммовые шашки, похожие на куски хозяйственного мыла, в руках Шергина казались детскими кубиками. Привыкший возиться с разного рода узлами и канатами, боцман работал споро, изредка бросая недовольные взгляды на Калинушкина, который, обычно сноровистый и разворотливый, на этот раз еле-еле шевелил руками. Такое положение вещей добросовестного Шергина не устраивало, и он наконец не вытерпел:
— Чухайся, Федор, чухайся! Не картошку на камбузе чистишь.
Калинушкин посмотрел на друга безмятежным, обезоруживающим взором.
— Ты в судьбу веришь, боцман? — неожиданно спросил он.
— Здрасьте, я ваша тетя! Это тебе зачем?
— Да так, для общего кругозора. Вдруг шлепнут? Так и не узнаю вашего отношения к тайнам природы.
— Я тебе шлепну! — разозлился Шергин. — Я тебя так шлепну, что ни одна санчасть не склеит!
— А все-таки? — не отставал Калинушкин. — Веришь или нет?
— Не верю. И тебе не советую… Ну куда ты капсюль суешь! Куда, я тебя спрашиваю?!
— А хоть бы и посоветовал, — невозмутимо продолжал Калинушкин. — Мне цыганка в Керчи нагадала, что я в двадцать пять лет мослы отброшу. Как видишь, третий год в женихах перехаживаю.
— Чего тогда треплешься? «Шлепнут», «шлепнут»!..
— К слову пришлось. Жалко, если дуба врежем. Молодыми и красивыми.
— Тьфу! Дурак был, дураком и остался! На кой ляд ты тогда мелким бесом перед командиром юлил? Боялся, что не возьмет, вспомнит, как ты в Бек-фиорде выпендривался?
— Дробь [17] ,
— Ну и не чирикай. Тебя за хвост не дергают, ты и не чирикай.
Негромкий свист прервал их разговор. Разведчики переглянулись.
— Мунко, — сказал Шергин. — Стряслось что-то.
Пригибаясь, они нырнули в заросли и через минуту были на площадке. Все, кто находился там, сгрудившись, напряженно всматривались в противоположный конец оврага.
17
"Дробь!" — команда, означающая прекращение огня.
— Что, командир?
Баландин молча показал рукой вниз.
Раздвинув траву, Шергин и Калинушкин посмотрели в образовавшийся просвет. В нем, как в прицеле, четко обозначилась фигура человека. Балансируя руками, человек осторожно спускался по скользкому склону в овраг.
— Солдат, — прошептал Мунко, чьи зоркие глаза уже разглядели то, чего еще не видели остальные.
Солдат с грехом пополам одолел склон и теперь шел по дну оврага. Из травы виднелись лишь его плечи и голова.
Баландин сомневался всего мгновение. Такой случай упускать было нельзя. «Язык» сам шел в руки.
Мунко глядел выжидающе. Баландин кивнул. Ненец снял с пояса свернутый в кольца аркан и скользнул в траву.
Солдат уже прошел половину оврага и приближался к тому месту, где, поворачивая, тропинка упиралась одной стороной в подножие площадки и где, они знали, его поджидал Мунко. Теперь разведчики видели солдата хорошо — от обмоток до какой-то легкомысленной шапочки на голове. Солдат был безоружен, а в руках нес что-то похожее на обыкновенную уздечку.
— Тоже мне, жокей! — хмыкнул Калинушкин. — Иди, иди, сейчас Мунко заделает тебе козью морду!
Они не видели ненца, взмаха его руки: просто из травы вылетела стремительная серая змея и упала на плечи солдата. Он рухнул как подкошенный и отчаянно забился, пытаясь сбросить с шеи аркан. Но Мунко не давал ему слабины и уже подтаскивал к себе солдата.
— Помоги, Влас, — сказал Баландин.
Шергин юзом скатился с площадки.
— Кино, — сказал восхищенно Калинушкин. — Раз-два — и ваших нет. Ковбой, а не человек! Командир, мои сто грамм — Мунко. Премия от Балтфлота.
Отдуваясь, на площадку поднялся Шергин. На руках он, как ребенка, нес скрученного арканом солдата. Во рту у пленного торчал кляп — кусок его же обмотки. Черные раскосые глаза солдата были открыты. Он переводил их с одного разведчика на другого — без страха, скорее с удивлением.
— Выньте у него эту тряпку, — велел Баландин.
— Заорет, командир, — усомнился Рында. — Пусть немного очухается.
— Заорет — по кумполу, — сказал Калинушкин, недвусмысленно подбрасывая на ладони гранату.