Десять дней, которые потрясли весь мир
Шрифт:
Мы воюем с Германией. Пригласим ли мы германских генералов работать в нашем штабе? Ну, а ведь мы воюем и с капиталистами, и всё же мы зовём их в наше правительство…
Солдат говорит: «Укажите мне, за что я сражаюсь. За Константинополь или за свободную Россию? За демократию или за капиталистические захваты? Если мне докажут, что я защищаю революцию, то я пойду и буду драться, и меня не придётся подгонять расстрелами».
Когда земля будет принадлежать крестьянам, заводы - рабочим, а власть - Советам, тогда мы будем знать, что у нас есть за что драться, и тогда мы будем
В казармах, на заводах, на углах улиц - всюду ораторствовали бесчисленные солдаты, требуя немедленного мира, заявляя, что, если правительство не сделает энергичных шагов, чтобы добиться мира, армия оставит окопы и разойдётся по домам.
Представитель VIII армии говорил:
«Мы слабы, у нас осталось всего по нескольку человек на роту. Если нам не дадут продовольствия, сапог и подкреплений, то скоро на фронте останутся одни пустые окопы. Мир или снабжение… Пусть правительство либо кончает войну, либо снабжает армию…»
От 46-й Сибирской артиллерийской бригады:
«Офицеры не хотят работать с нашими комитетами, они предают нас неприятелю, они расстреливают наших агитаторов, а контрреволюционное правительство поддерживает их. Мы думали, что революция даст нам мир. А вместо этого правительство запрещает нам даже говорить о таких вещах, а само не даёт нам достаточно еды, чтобы жить, и достаточно боеприпасов, чтобы сражаться…»
А из Европы шли слухи о мире за счёт России… [2.6]
Недовольство ещё увеличивалось известиями о положении русских войск во Франции. Первая бригада попыталась заменить своих офицеров солдатскими комитетами, как это было сделано их товарищами в России, и отказалась отправиться в Салоники, требуя возвращения на родину. Её окружили, поморили голодом и, наконец, обстреляли артиллерийским огнём, причём многие были убиты… [2.7]
26 (13) октября я отправился в беломраморно-красный зал Мариинского дворца, где заседал Совет республики. Мне хотелось послушать Терещенко: он должен был огласить правительственную декларацию о внешней политике, которой так долго и с таким страстным нетерпением ждала страна, истощённая войной и жаждавшая мира.
Высокий безукоризненно одетый и выбритый молодой человек с выдающимися скулами тихим голосом читал свою тщательно составленную и ни к чему не обязывающую речь. [2.8] Ничего… Всё те же общие места о сокрушении германского милитаризма в тесном единении с доблестными союзниками, о «государственных интересах России», о «затруднениях», созданных Скобелевским наказом. Терещенко закончил следующими словами, составлявшими суть его речи:
«Россия - великая держава. Россия останется великой державой, что бы ни случилось. Мы все должны защищать её, мы должны показать себя защитниками великого идеала и сынами великой державы».
Никто не был удовлетворен этой речью. Реакционеры требовали «твёрдой» империалистической политики, а демократические партии хотели получить гарантию, что правительство будет добиваться мира.
«Ответ правительства окопам.
Министр иностранных дел г. Терещенко выступил в предпарламенте с большой речью по поводу войны и мира. Что же поведал армии и народу самый молчаливый из наших министров?
Во-первых, мы тесно связаны с нашими союзниками (не народами, а их правительствами).
Во-вторых, не следует демократии рассуждать о возможности или невозможности ведения зимней кампании: решать должны союзные правительства.
В-третьих, наступление 18 июня было благодетельным и счастливым делом (о последствиях наступления Терещенко умолчал).
В-четвертых, неверно-де, будто союзные правительства о нас не заботятся. «У нас имеются определённые заявления наших союзников»… Заявления? А дела? А поведение английского флота? [2.9] А переговоры английского короля с высланным контрреволюционером Гурко? Об этом министр умолчал.
В-пятых, наказ Скобелеву плох, этим наказом недовольны союзники и русские дипломаты, а «на союзной конференции мы должны говорить единым языком».
И это всё? Всё. Где же пути выхода? Вера в союзников и в Терещенко. Когда же наступит мир? Тогда, когда позволят союзники.
Таков ответ Временного правительства окопам на вопрос о мире».
И в это же время на заднем плане российской политики начали вырисовываться неясные очертания зловещей силы - казаки. Газета Горького «Новая Жизнь» обратила внимание читателей на их деятельность:
«…Во время февральских дней казаки не стреляли в народ, во время Корнилова они не присоединились к изменнику…
За последнее время их роль несколько меняется: от пассивной лояльности они переходят к активному политическому наступлению…»
Атаман донского казачьего войска Каледин был уволен Временным правительством в отставку за участие в корниловском заговоре. Он наотрез отказался покинуть свой пост и засел в Новочеркасске, окружённый тремя огромными казачьими армиями, составлял заговоры и грозил выступлением. Сила его была так велика, что правительству пришлось смотреть на его неподчинение сквозь пальцы. Мало того, оно было вынуждено формально признать Совет союза казачьих войск и объявить вновь образованную казачью секцию Советов незаконной.
В начале октября к Керенскому явилась делегация казаков, имевшая наглость требовать прекращения нападок на Каледина и упрекать главу правительства в том, что он потакает Советам. Керенский согласился оставить Каледина в покое и, как сообщалось, при этом сказал: «Руководители Совета считают меня деспотом и тираном… Что до Временного правительства, то оно не только не опирается на Советы, но весьма сожалеет, что они вообще существуют».
В то же время другая казачья делегация явилась к английскому послу и в разговоре с ним прямо называла себя представителем «свободного казачьего народа».