Десятиглав, Или Подвиг Беспечности(СИ.Проза ру)

Добрынин Андрей Владимирович родился в Москве в 1957 г. и, не успев в полной мере вкусить всех радостей детского возраста, был, как и многие его сверстники, сдан в среднюю школу (знаменитая школа № 9 с английским уклоном). С тех пор так и пошло: Тимирязевская сельхозакадемия (экономический факультет), аспирантура, диссертация, преподавательская работа, многочисленные курсы повышения квалификации… Однако пережитый в детстве стресс не давал юноше покоя, заставляя в виде протеста непрерывно сочинять как стихи, так и произведения более крупных форм. Известность пришла в начале 90-х: к этому времени наш поэт уже успел сменить преподавательскую стезю на работу в издательстве и примкнуть, хотя и не всецело, к движению куртуазных маньеристов. Издательским работником и одновременно поэтом А.Добрынин остается и по сей день, однако теперь он еще и прозаик (9 романов), и деятель рок-культуры (песни для культовой рок-группы «Идолы молодежи»).А.Добрынин — участник девяти совместных сборников куртуазных маньеристов и автор десяти собственных поэтических книг, большей частью весьма далеких от всякой куртуазности. А.Добрынин — убежденный холостяк, тратящий большую часть доходов на пополнение своей и без того уже уродливо разросшейся библиотеки. По гороскопу он, как понятно из вышесказанного, Рак.

Жить для бессмертия — и цель, и долг.

Унамуно

Беспечный и от воды жиреет.

Каракалпакская пословица

Вправе ли мужчина жить на деньги своей любовницы? Этот вопрос уже много столетий мучит философов, писателей и просто людей, стесненных в средствах. Однозначного решения здесь, видимо, не имеется — все зависит от конкретной ситуации. Вот и рассмотрим такую ситуацию: а что, если небогатый мужчина является в то же время еще и человеком творческой профессии? Тогда, на мой взгляд, интересующий нас вопрос приобретает уже однозначное решение: художник не только вправе, но даже обязан требовать у любовницы средств на свое содержание. В противном случае нищета не позволит ему создать те прекрасные произведения, которые являются смыслом и оправданием его жизни и создание которых является его нравственным долгом перед обществом. Кроме того, живя на средства любовницы, художник наделяет смыслом также и существование этой женщины. Она ведь могла бы тратить деньги неизвестно на что и в самой дурной компании, а так ее деньги становятся важным подспорьем в деле создания нетленных шедевров, приносящих радость многим поколениям. Поэтому величайшим лицемерием кажется мне стремление многих моих собратьев по поэтическому цеху найти себе хорошо оплачиваемую, но совершенно не творческую работу, удушающую их вдохновение, в то время как вокруг столько богатых женщин. И такое, не побоюсь этого слова, преступление совершается лишь из боязни прослыть альфонсом! А ведь само слово "альфонс" совершенно бессодержательно, поскольку тут в одну кучу сваливаются как ушлые молодчики, стремящиеся просто пожить в сытости и неге за счет женской слабости и собственной мужской привлекательности, так и подлинные творцы, для которых жизнь на средства любовниц — своего рода нравственная необходимость, дабы суметь выполнить нешуточные моральные обязательства перед обществом и перед Высшей Силой, наделяющей художника талантом.

Все эти неоспоримые мысли пронеслись в моем мозгу однажды утром, когда я, еще не открывая глаз, лежал в постели

и пытался определить уровень собственной материальной обеспеченности. Результаты моих подсчетов и прикидок оказались, увы, неутешительными — приходилось признать, что очень скоро передо мной во весь рост встанет проблема примитивного физического выживания. А ведь для того, чтобы творить, художнику далеко не достаточно поддерживать в себе искру жизни в биологическом смысле этого слова. Обратитесь, например, к любому зоотехнику, и он вам скажет, что корм, потребляемый сельскохозяйственным животным, делится на две части — "поддерживающий" и "продуктивный". Если поддерживающий корм — это то, что требуется животному, дабы оно не околело, то молоко и привес скот будет давать лишь при том условии, если сверх поддерживающего корма ему дадут еще что-нибудь. А ведь смысл физической жизни скота придают именно надои и привесы — они, если хотите, представляют собой его нехитрое творчество. Отсюда следует, что художнику для творчества помимо простого физического выживания необходимы отвлечение от житейских забот, яркие впечатления, сменяющиеся, словно в калейдоскопе, комфорт, пища для ума и фантазии, веселье и разнообразные наслаждения. Только тогда из-под его пера (или кисти) польются творения, способные всколыхнуть ума и души современников. А на злопыхательство завистников, выдающих себя за блюстителей морали, не следует обращать внимания. Ныне уже никого не интересует, на какие средства жили Буше, Грез и Фрагонар, имели они богатых любовниц или нет. Какое значение имеют подобные сведения по сравнению с их потрясающими полотнами? Итак, неспешно проанализировав свое материальное положение, я пришел к выводу, что если я не сумею в ближайшее время радикально увеличить свои доходы, то моему творчеству грозит неизбежное угасание. И если даже я найду работу, то это скорее всего не станет решением проблемы, ибо тогда физические и духовные силы все равно будут расходоваться не на творчество, а на добывание хлеба насущного. Значит, оставались два выхода — либо присосаться к какому-нибудь фонду, созданному властями для поощрения своих многочисленных лизоблюдов из числа творческой интеллигенции, либо найти богатую любовницу. Первый путь для меня по моральным соображениям был неприемлем, тогда как второй являлся достойным, простым и многократно ранее испробованным. Требовалось соблюсти лишь одно условие: будущей любовнице следовало обладать действительно значительным состоянием, поскольку честь не позволила бы мне создавать спутнице жизни материальные неудобства. А для владелицы крупного состояния содержание одного мужчины со скромными потребностями обычно не составляет трудностей, если только она не склонна к мотовству. Впрочем, от мотовства тоже существует лекарство: когда одна американская миллиардерша принялась делать мне от раза к разу все более дорогие подарки, желая, видимо, покрепче привязать меня к себе, я в ответ стал продавать все то, что она мне дарила, а на вырученные деньги преподносил подарки ей. Сам же я оставался при этом таким же бедным и независимым, как и в начале нашей связи. В результате через некоторое время любимая поняла всю бессмысленность попыток удивить русского поэта безумной щедростью. Такую же тактику я использовал позднее в своих отношениях с вдовой одного греческого судовладельца, и мне вновь сопутствовал успех. Мне могут возразить: "Легко сказать — найти богатую любовницу. Где же ее найдешь? Богатых уже окружают любовники и вздыхатели, да плюс еще охрана и прочая челядь. Кроме того, они обычно молоды и красивы, поскольку в мир богатства женщины в большинстве случаев входят через замужество, охмуряя падких на красоту бизнесменов. Наконец, они имеют и досуг, и средства на то, чтобы всячески поддерживать и подчеркивать свою красоту. Избалованные мужским вниманием и поклонением, на обычного человека такие женщины и не посмотрят". На это я отвечу: "Что ж, если вам угодно считать себя заурядным человеком, то вольному воля. Разумеется, тому, кто обладает подобной самооценкой, заказан путь в мир богатства и бурных страстей. А тем, кто посмелее и посмышленее, я готов рассказать о том, какая беспросветная скука, какой духовный голод живут порой в апартаментах богатых женщин и насколько освежается эта застойная атмосфера, когда в ней водворяется творческая личность! Я могу рассказать, ничего не выдумывая, исключительно на основе собственного опыта, как отравляет жизнь богатым, красивым и знаменитым женщинам то обманчивое впечатление недоступности, которое они производят. Красивая женщина знает себе цену, знает о своей красоте — именно поэтому она всегда готова к новой любви, ибо красота и любовь неразделимы. Однако любви сплошь и рядом препятствует порождаемая богатством недоступность — я говорю вовсе не об одноименной черте характера, а о несметном числе всевозможных прихлебателей, мешающих общению с достойными мужчинами, и о других неудобствах. А каково постоянно иметь дело с богатыми мужчинами? Уж мне-то не надо объяснять, что это за субъекты, — я слава Богу, их навидался достаточно, но для тебя, дорогой читатель, приведу меткие слова Петрюса Бореля: "Я не верю, что можно разбогатеть, не будучи жестокосердным: человек добросердечный никогда не сколотит состояния". И еще: "Чтобы наживаться, надо подчинить себя целиком одной мысли, одной твердой непоколебимой цели — желанию накопить огромную кучу золота, а чтобы эта груда росла и росла, надо сделаться ростовщиком, мошенником, бездушным вымогателем и убийцей". Так можно ли требовать от женщины — в особенности от тонко чувствующей женщины! — чтобы ее устраивали интимные друзья, набранные из числа подобных отталкивающих существ? Какие духовные горизонты сможет распахнуть перед ней богач, всецело сосредоточенный лишь на материальных проблемах, да и то лишь количественного характера? Разве сможет столь убогая личность стать изобретательным любовником? Я уже не говорю о том, что большинство издерганных звериной конкуренцией богатеев имеет серьезнейшие проблемы с потенцией. Одна из неприглядных сторон богатства состоит в том, что оно заставляет женщину волей-неволей вращаться в обществе таких, с позволения сказать, людей. И благородную миссию художника следует видеть в его готовности переложить, хотя бы отчасти, постылый груз богатства с хрупких женских плеч на свои собственные. Могу заверить: стоит художнику в его движении к избранной им подруге преодолеть некоторые первичные препятствия чисто технического характера, и можно считать, что дело сделано — ему обрадуются, как струе чистого воздуха, как носителю свободы, как дарителю острых и необычных, а не стертых и приевшихся наслаждений. Именно поэтому, пролистав свежие газеты и сделав ряд необходимых звонков, я решил остановить свой выбор на известнейшей латиноамериканской актрисе, приехавшей в Москву для осмотра достопримечательностей и для встреч с полюбившей актрису и ее сериалы русской публикой. Богатство актрисы не вызывало у меня никаких сомнений, привлекательность ее также была неоспоримой. Кроме того, в пользу данной кандидатуры говорили еще и следующие соображения: во-первых, крайне плотный график съемок, не оставляющий времени на личную жизнь и потому вынуждающий пылкую латиноамериканку хвататься хотя бы на отдыхе за любую возможность завести любовную интригу. Во-вторых, женщина, постоянно живущая в мире сериалов, неизбежно должна отличаться романтичным и экзальтированным характером. Пожалуй, она должна даже слегка спятить — со мной согласится всякий, кто смотрел хотя бы одну серию из этого нескончаемого потока. Все это, несомненно, благоприятствовало моему замыслу. Наконец, хотя я и сам был настроен весьма решительно, у меня вдобавок имелся еще и надежный друг и наставник, с которым я мог не опасаться никаких препон. Когда-нибудь в своем месте я сообщу о том, при каких обстоятельствах я познакомился с этим прекрасным человеком. Пока же сообщу только, что зовут его Евгений Грацианов и что для него не существует закрытых дверей. Должен еще добавить, что, к счастью, испанский относится к числу тех европейских языков, которыми я владею свободно — пришлось разве что подучить некоторые латиноамериканские диалектизмы. Этим словечкам предстояло особенно тронуть сердце истосковавшейся по далекому дому иностранки. Однако главные надежды, как и всегда в отношениях с красивыми женщинами, я возлагал на решительность и напор. В ночь перед знакомством я также написал в честь моей избранницы несколько сонетов по-испански. Потребовавшиеся мне для этого детали сюжетов ряда сериалов мне подсказал знающий все на свете Евгений Грацианов. Он же сообщил мне, через какую дверь и в котором часу мне следует войти в здание концертного зала, где должна была состояться встреча актрисы с почитателями ее таланта. Побеседовав с Евгением, я потом еще несколько часов оттачивал на всякий случай свой навык владения венесуэльской гитарой-куатро. Затем я спокойно лег спать и спал сном праведника до следующего полудня (лег-то я как-никак поздно). В полдень мне позвонил Евгений, осведомился, все ли у меня в порядке, но никаких новых деталей предстоявшей акции мне не сообщил. "На месте все узнаете", — лаконически отвечал он на мои вопросы, и я, привыкнув доверять ему во всем, оставил его в покое. Вечером я подъехал к концертному залу, нашел табличку с надписью "Служебный вход" и нажал на кнопку звонка. Дверь мне открыл Евгений. "Милости просим", — произнес он приветливо. "Мучас грасиас", — машинально отозвался я. В маленькой прихожей сидели на стульях и ошалело таращились на нас два связанных охранника. Рты у них были заткнуты кукурузными початками. Еще несколько то ли мертвых, то ли основательно обездвиженных охранников лежали в коридорах и на лестницах по пути к гримерной, где, по словам Евгения, уже готовилась к выходу великая актриса. У двери гримерной Евгений вручил мне невесть откуда взявшийся роскошный букет настурций, деликатно постучал в дверь и исчез. "Си, кам ин!" — донеслось из-за двери, и я вошел. "Боже! Мои любимые цветы!" — вскричала актриса, увидев букет. Затем она перевела взгляд на меня, и воцарилось молчание. Я тоже пожирал ее взглядом. Короткое и очень открытое белое платье не скрывало ни округлых плеч, ни точеных рук, ни длинных стройных ног в белых туфельках на высоком каблуке. Белизна одежд подчеркивала прелестный золотистый загар, благодаря которому кожа казалась особенно гладкой и шелковистой (хотя этих свойств ей и без загара было не занимать). Страсть мгновенно охватила все мое существо. Я почувствовал, как твердеет и напрягается мой мужской скипетр. Актриса, по-видимому, испытывала сходные чувства. Ноздри ее раздувались, как у породистой кобылицы, почуявшей жеребца. Я шагнул к ней, и через мгновение ее пленительное тело уже трепетало в моих железных объятиях. Задрав ее платье, я одним движением сорвал с нее кружевные трусики и притиснул ее к гримерному столу. Гримерша, сидевшая за столом и с удивлением наблюдавшая все происходящее, со скрипом отъехала в сторону вместе со стулом. Однако мне уже было не до нее. Я опустился на колени и припал устами к увлажнившейся от страсти пещерке наслаждений. Мои действия исторгли из бурно вздымавшейся груди актрисы сладострастный стон. Он прозвучал в моих ушах сладчайшей музыкой и сделал желание неудержимым. Поднявшись, я расстегнул молнию на брюках, а в следующую секунду изящные пальчики обхватили мою булаву и направили ее приятнейшей в мире дорогой. Я принялся за работу, а бедра актрисы двигались в такт моим неистовым рывкам. Казалось, все ее существо стремится навстречу мне и моей тверди. Актриса издавала стоны и крики, в которых явственно слышалось изумление: как потом она сама мне призналась, при всем ее богатейшем любовном опыте ей прежде никогда не приходилось испытывать ничего подобного. В углу сладко постанывала гримерша, которая мастурбировала, глядя на наше счастье. Я глухо рычал, давая выход переполнявшим меня чувствам. Все эти звуки, как сообщил мне позднее Грацианов, были прекрасно слышны в зрительном зале, поскольку гримерная соединялась с залом внутренней связью. Подразумевалось, что великая актриса начнет общаться с залом, еще только готовясь к выходу. В результате публику охватило неодолимое возбуждение, и в зале все начали бурно совокупляться: юнцы со старухами, убеленные сединами пенсионеры — с юными восторженными киноманками, ну и так далее. На экране в это время показывали наиболее драматическую часть одного из сериалов. Наконец актриса опустилась, в свою очередь, передо мной на колени, обхватила своими полными, красиво очерченными губками мой разгоряченный щуп, и через мгновение я извергся в нее в таком упоительном спазме, для описания которого слишком бедна человеческая речь. Тут же из угла послышался стон, свидетельствовавший о том, что и гримерша также достигла пика наслаждения. А в зале прочувствованные возгласы героев экрана не могли заглушить ритмического поскрипывания стульев и стонов любителей кино, азартно ублажавших друг друга. Я сжимал любимую в объятиях, а она шептала мне, что пора все-таки начинать концерт и что вечером она будет ждать меня в гостинице. Тут и Грацианов постучался в дверь и мягко произнес: "Время, время! Тьемпо!" Только мысль о грядущем свидании смогла заставить меня оторваться от дорогого существа. И свидание ничуть не обмануло моих ожиданий.

Эти строки я пишу на Лазурном берегу, в поместье великой актрисы. Я окружен услужливой челядью, выполняющей любые мои желания. Сама актриса сейчас на съемках, но к вечеру я жду ее обратно, и тогда… Впрочем, это уже к делу не относится. Все вышеизложенное свидетельствует об одном: не стоит ныть и жаловаться на отсутствие благополучия в вашей жизни. Носительницы благополучия — женщины, а женщин надо брать быстро, смело и без всяких размышлений. Они чрезвычайно любят такой подход.

В тот день я хмуро брел в тени сосен по тихой улочке на окраин Геленджика и жадно вдыхал запахи стряпни, доносившиеся из-за оград скромных частных домиков. Новомодные особняки не смогли заполонить этот район, и здесь все осталось точно таким же, как в те времена, когда воздвигнуть уродливый трехэтажный дворец в современном стиле означало привлечь к себе пристальное внимание карательных органов. Потому-то даже подпольные миллионеры, способные по реальным размерам своего богатства заткнуть за пояс любого западного буржуя, строились тогда скромно и если и не со вкусом, то, во всяком случае, без той кричащей безвкусицы, которая характерна для целых районов нынешней частной застройки, где каждый домовладелец стремится самоутвердиться, хоть в чем-то перещеголяв соседа. Разумный человек вроде меня понимает, конечно, что все подобные попытки абсолютно бесплодны, поскольку соревнование протекает в чисто материальной сфере, никак не отражающей подлинных масштабов человеческой личности. Над себе подобными индивидуума могут возвысить только духовные достижения, однако втолковывать это современным хозяевам жизни — дело безнадежное. Они, разумеется, ответят избитыми рассуждениями о том, что, дескать, их большие капиталы свидетельствуют о предприимчивости, изобретательности и, в конечном счете, — о недюжинном уме, дающем его обладателю неоспоримое право возвыситься над толпой, в том числе и путем возведения нелепых, но очень дорогих замков, хором и теремов. Однако сам вид этих строений любому человеку со вкусом указывает на отсутствие у их владельца и обитателя не только ума, но и тонкости натуры, и чувства изящного, и даже обычного здравого смысла. Подобные впечатления не обманывают — в их справедливости убеждаешься после самого поверхностного общения с обитателями так называемых "элитных поселков". Тому же, кто попытается выяснить, какими способами нажили эти люди свои состояния, откроется целая палитра бесценных в пору первоначального накопления человеческих качеств, таких, как наглость, изворотливость, угодливость, лживость, алчность и прочие, общим душевным фоном для которых являются крайний эгоизм и полная бессовестность. Все эти замечательные свойства натуры с бешеной энергией употребляются в одном направлении — чтобы в союзе с родственными по духу чиновниками как можно больше украсть у обессилевшего от потрясений общества. Родственные по духу народные избранники при этом призваны обеспечить с помощью неустанной законотворческой деятельности полную законность происходящего воровства, а работники юстиции и силовых ведомств стоят на страже его результатов. Так что претензии нынешних богатеев на ум, предприимчивость, изобретательность и другие похвальные личные качества при ближайшем рассмотрении сплошь и рядом оказываются несостоятельными.

В тысячный раз придя к такому выводу, я ощутил некоторое облегчение. Продолжая вяло брести по выложенному плиткой тротуару, я поднял голову и с удовольствием втянул в себя целебный горьковатый аромат нагретой солнцем сосновой хвои. Однако облегчение оказалось кратковременным — со следующего двора на меня нахлынула такая густая волна шашлычного благоухания, что от желудочного спазма я согнулся и застонал, тупо глядя на свои грязные босые ноги и на усыпанные сухой хвоей плитки тротуара. Мои некогда роскошные штиблеты давно развалились и я их выбросил, решив лучше походить на чудаковатого философа, странствующего босиком, чем на обычного забулдыгу. Мое нынешнее положение являлось, как то часто

случается с одаренными людьми, следствием независимости характера. Став любовником всемирно знаменитой латиноамериканской актрисы, о чем рассказано в предыдущей новелле, я погрузился в море роскоши и дорогостоящих удовольствий, что и неудивительно: теледива, блиставшая в десятках чувствительных сериалов, обладала не только огромным собственным состоянием — еще больше она вытянула из своих многочисленных мужей и не стеснялась хвастаться этим как проявлением житейской мудрости, смекалки и, более того, тяги к справедливости, поскольку все мужья в ее изображении выглядели отпетыми мерзавцами и долгом порядочной женщины было дочиста их обобрать. Первое время я помалкивал, слушая такие высказывания, поскольку полагал, что со стороны моей подруги это косвенная форма лести, — дескать, они мерзавцы, а я с тобой именно потому, что ты выше их, — и раскаяния: дескать, прости меня за увлечения и ошибки, они были возможны лишь потому, что я еще не встретила тебя. Однако затем самодовольные нотки, постоянно звучавшие в голосе теледивы, убедили меня в ином — она просто-напросто искренне считала себя вправе как угодно использовать всех окружающих, а мужей и подавно, поскольку они всегда находились под рукой и никак не могли от нее защититься. В результате такого прозрения во мне одновременно взбунтовались и чувство справедливости, и оскорбленная мужская солидарность. К тому же я осознал, что моя безоблачная жизнь всецело зависит от прихоти самовлюбленной самки и что при ее взглядах на жизнь и людей мое положение никогда не станет прочным — стоит мне доставить ей малейшее огорчение, как она и во мне примется выискивать всевозможные недостатки, дабы обрести повод дать мне коленом под зад. Не желая оттягивать этот неизбежный финал, я, услышав в очередной раз старую песенку о мужьях-мерзавцах, прямо заявил своей подруге, что она набитая дура, поскольку только дура способна связывать свою жизнь исключительно с мерзавцами. Если даже допустить, что все ее спутники жизни и впрямь были моральными уродами, то чем же она лучше их, — она, завязывавшая роман с одним мужчиной, при этом сожительствуя с другим, и высасывавшая затем из опостылевшего сожителя деньги, на которые по совести не имела ни малейшего права. Однако это еще полбеды — таково традиционное бабское поведение, и моя актрисочка, существо недалекое, могла просто не понимать, что поступает подло (я имею в виду, конечно, не ее романы — черт с ними, это лишь вопрос темперамента, а ее бракоразводный рэкет). Куда ужаснее тот вред, который она причиняла беззащитным душам простых людей, оглупляя их своими нелепыми телесериалами, приучая к духовным суррогатам и тем самым лишая самых высоких и чистых человеческих радостей. Все ценности, все жизненные установки тех посредственностей, которые создавали эти сериалы, все миросозерцание бездарности, все манеры и ухватки заурядных людей — все это моя подруга с лицемерной экспрессией подавала с экрана как единственно возможную модель человеческой личности. Ее сериалы не допускали даже мысли о том, что где-то могут существовать иные ценности, иные стремления, иные люди, звучать иные речи. Добро в них выглядело таким невыносимо слащавым и пошлым, что поневоле хотелось стать злодеем. Все это я высказал прямо в лицо той, которая, по-видимому, считала себя моей благодетельницей и потому никак не ожидала от меня такой прыти. Свою речь я щедро уснащал примерами, воспроизводя в лицах наиболее идиотские сцены из любимых народом телесериалов. Актриса то краснела, то бледнела, то закусывала губку, однако я неумолимо продолжал свою речь, не слушая доносившегося откуда-то из глубины души робкого голоса жалости. Телезвезду, конечно, стоило пожалеть — наверняка ей даже в начале ее карьеры никто не говорил ничего подобного, ведь она еще совсем юной умудрилась выскочить замуж за председателя совета директоров крупной телекомпании. Увы, мировая философия давным-давно пришла к выводу, что правда, даже горькая, выше жалости, а может быть (это уж мои соображения) является своеобразной формой последней. Своему голосу я придал такой металлический тембр, что подруга ни разу не сумела меня перебить и тем самым превратить возвышенную сатиру моего монолога в дешевую перебранку. Высказавшись до конца, я умолк, откинулся на спинку кресла и закурил сигару. Я надеялся на нестандартный ответ — как-никак моя актриса являлась творческим человеком, хотя, безусловно, и низшего разбора. Однако мои надежды не оправдались — видимо, пошлости, которыми она занималась, окончательно убили в ней творческую жилку. Раздались рыдания, всхлипы, прерывистые вздохи, посыпались упреки, колкости, жалобы и наконец произошло то, чего я подспудно ожидал: любимая попрекнула меня своими благодеяниями, словно я добился их от нее путем какого-то обмана. Я пружинисто поднялся с кресла, щелчком послал в кристально чистую воду бассейна окурок сигары и заметил с усмешкой: "Я так и знал, что вы заговорите об этом, сударыня. Смешно было бы ожидать великодушия от человека вашей профессии". Я зашел в дом за паспортом, но денег не взял, хотя, думается, имел на это некоторое моральное право. Затем, легко сбежав по ступеням крыльца, я зашагал к воротам усадьбы. "Кретино! Эль монстро руссо!" — неслось мне вслед. Уже на подходе к воротам я услышал топот за спиной — это охранники, здоровенные громилы, догоняли меня, дабы, по наущению своей мстительной хозяйки, вышвырнуть за пределы усадьбы и тем самым смазать впечатление от моего гордого ухода. Я резко повернулся и показал этим недоумкам одну из тех гримас, корчить которые учатся монахи в горных китайских монастырях и которые должны повергать противника в смертельный ужас, тем самым делая схватку излишней. Такое искусство, почти неизвестное в Европе, называется (в дословном переводе) "Мощь царя обезьян". Увидев мое лицо, один из охранников схватился за сердце и молча рухнул навзничь, а второй затрясся как осиновый лист и с дикими воплями пустился наутек. Проводив его взглядом, я зашагал своей дорогой, покинул поместье и направился пешком в ближайший порт. Как я сказал выше, у меня не было ни гроша — требовать у любимой выходное пособие я счел ниже своего достоинства и потому удалился налегке.

Впрочем, для возвращения на Родину мне не пришлось преодолевать никаких особых трудностей — в порту я довольно быстро заработал на разгрузке теплоходов достаточно денег, чтобы купить билет на круизный лайнер, ходивший по маршруту Мадрид — Геленджик. Разумеется, перед посадкой на это судно, возившее богатую публику, мне пришлось не только выправить в консульстве необходимые бумаги, но и слегка приодеться — в моих портовых лохмотьях, в которых я не только работал, но и спал, в целях экономии, под открытым небом, меня просто не пустили бы на борт. В результате я влился в число пассажиров, не имея после покупки одежды ни гроша в кармане, и был вынужден ограничить свои потребности той едой, что подавалась в судовой столовой и входила в стоимость круиза. Я не мот, — просто любая несвобода, в том числе и в расходах, для меня нестерпима. К счастью, на борту оказалась компания состоятельных молодых людей из Краснодара — пылких поклонников моего таланта. Эти благородные юноши узнали меня и обрадовались случаю спустить прихваченные с собою в круиз деньги не в компании глуповатых девиц из корабельного бара, а в обществе крупного поэта и мыслителя. Что до меня, то годы славы так и не научили меня отталкивать дружески протянутую руку и чураться людей, уважающих истинное дарование и стремящихся хоть как-то расцветить жизнь художника. Одним словом, кутеж на борту "Анатолия Чубайса" (так в честь незадолго перед тем скончавшегося государственного деятеля назывался лайнер) продолжался до самого Новороссийска и втянул в свою орбиту почти всех отдыхающих и большую часть команды. Запасы спиртного на судне не были рассчитаны на такое гомерическое веселье, и потому их приходилось пополнять во всех портах и даже делать с той же целью внеплановые остановки. В мою задачу не входит детальное описание всего происходившего в те дни на борту "Анатолия Чубайса", тем более что журналисты, оказавшиеся в числе пассажиров, и без меня все описали по горячим следам в сенсационных публикациях, многое, по своему обыкновению, переврав (одни заголовки чего стоят — к примеру, "Свальный грех под средиземноморскими звездами" или ""Анатолий Чубайс" — носитель всех пороков"). Нашелся даже такой писака, который накатал о пережитом в круизе целую книгу — подозреваю, что более ярких событий в его прежней жизни не было и потому запас новых впечатлений в газетной статье ему выплеснуть не удалось. Большинство пассажиров, в том числе и молодые ценители изящного, выступившие спонсорами моих развлечений, сошли в Новороссийске, поразив своим забубенным видом публику, толпившуюся на морвокзале. Высадка путешествеников разительно напоминала знаменитый эпизод из фильма "Оптимистическая трагедия" — прибытие парохода с анархистами, тем более что сопровождалась она песнями того же свойства. Тепло простившись с достойными юношами, поддержавшими в моей душе веру в российское молодое поколение, я ушел в свою каюту и забылся сном. Сквозь сон я неоднократно слышал стук в дверь — это стучались те многочисленные любовницы, которыми я обзавелся во время круиза и имена которых к тому моменту уже стерлись из моей памяти. Бедные женщины в предвидении конца путешествия стремились напоследок насладиться близостью с большим художником, однако я не оправдал их надежд — не из-за высокомерия, всегда мне чуждого, а из-за банального недостатка сил. Чтобы не встречаться с ними, в Геленджике я по договоренности с капитаном оттягивал до последнего свою высадку на причал, и дамы в итоге потеряли терпение и разошлись. Пожав на прощание загорелую лапищу капитана, этого старого морского волка, просоленного ветрами всех морей, я спустился по трапу и вышел в незнакомый город.

Денег у меня за время круиза не прибавилось, если не считать завалявшейся в кармане брюк мятой сторублевки, неизвестно откуда взявшейся. Мои краснодарские друзья, выходя в Новороссийске, не догадались снабдить меня небольшой суммой на первое время — впрочем, они наверняка и представить себе не могли, до какой степени я беден. Впрочем, я привык к бедности и она никогда меня не смущала. Ноги сами вывели меня к городскому рынку, где я съел пару вкуснейших чебуреков, приготовленных на моих глазах усатыми гречанками, и выпил в крошечной распивочной пару стаканов вина. Последнее мое действие было вызвано не пошлой тягой к алкоголю, а необходимостью проникнуться беззаботностью и отстраненностью от мира, тем самым приведя свое душевное состояние в соответствие со своим реальным социальным статусом нищего. Подкрепившись, я пошел бродить по городским улицам, скверам и пляжам. Мне было весело, а множество хорошеньких курортниц, которых я одобрительно оглядывал, еще больше поднимали мой дух. И в самом деле, стоило ли унывать? Блокнот и ручка, как всегда, были при мне, кругом имелось множество санаториев и пансионатов, при кухнях которых человек с хорошими манерами всегда может прокормиться, до зимы оставалась еще бездна времени, когда ночлег готов под любым кустом, — да в этих местах и зимой-то не холодно. В поисках пищи духовной я отыскал среди кварталов многоквартирных домов типовое школьное здание и там на помойке нашел, как и ожидал, кучу потрепанных, но вполне пригодных для чтения книг — преимущественно русских классиков. Всех этих авторов я давно собирался перечитать, но рутинные дела, заботы о хлебе насущном, а затем — великосветские развлечения (которые, как отмечал еще Бодлер, куда скучнее труда) не оставляли мне времени на чтение. Теперь же времени у меня было с избытком, и я благословил за это нищету.

Дни мои потекли неспешно. Мне казалось, будто меня подхватило и ласково несет медленное, но мощное течение, некая дружественная стихия. У этого течения, как мне казалось, нет ни цели, ни конца, где оно рассеивалось бы в пространстве, и его содержанием и смыслом является только его собственное движение. Я медленно плыл во времени, часами просиживая на гальке у моря, в тысячный раз обходя город, заглядывая на кухни то одного, то другого дома отдыха и внимательно обследуя помойки. Ночевал я в сосновой роще за городской больницей. В больничной кухне мне порой наваливали в плошку пресной слизистой каши (плошку я, разумеется, аккуратно возвращал). После обеда я обыкновенно спал где-нибудь в городе в тени шелковиц и акаций, стараясь располагаться поближе к заведениям общепита, чтобы запахи южной стряпни и во сне ласкали мое обоняние. Брезгливые взгляды посетителей меня ничуть не смущали. Беспокоили только мухи, которых на юге много возле всякого котлопункта: стоило мне во сне приоткрыть рот, как они непременно норовили туда залететь. Тогда я рефлекторно захлопывал челюсти, по-собачьи лязгнув зубами, выплевывал разжеванную муху и от этого движения зачастую просыпался. Побывал я и на городской свалке, но это посещение стало последним, поскольку свалка в это время горела, и вдыхать среди южных благоуханий едкий дым тлеющих отбросов мне показалось нелепым. Ночью свалка, расположенная на горе выше города, светилась нутряным багровым пламенем, словно врата ада, и наводила страх на впечатлительных людей, к которым я отношу и себя. Несмотря на неудачу со свалкой, я не прекратил обходить окрестности города, с каждым разом забираясь все дальше и дальше и поражаясь контрасту между переполненным людьми побережьем и знойной тишиной горных местностей, где слышались только звон цикад, потрескивание скручивающихся от жары сосновых иголок и шорох камешков, время от времени скатывающихся по склонам. Особенно любил я бродить по прибрежным горам, где между сосновых стволов дымно голубеет и пускает блики море с размытыми силуэтами кораблей на горизонте.

Однако голод, как говорится, не тетка, до конца к нему не притерпеться, и потому порой я впадал в простительный грех уныния, как то уже описано в первых строках настоящей новеллы. Впрочем, природная любознательность и на сей раз быстро взяла верх над временным упадком духа. Пройдя тихое предместье Геленджика, я вновь отправился бродить по прибрежным горам. В тот день я зашел особенно далеко и неожиданно увидел с вышины дорогу, проложенную по ложбине между горами и петлявшую вместе с ней. Я заинтересовался тем, куда ведет эта дорога, ведь согласно карте города и его окрестностей, которая висела в холле регулярно посещаемого мной санатория для слепых и которую я внимательно изучил, в этих местах не имелось никаких населенных пунктов — пустынные горы, поросшие лесом, тянулись вдоль моря на несколько десятков километров. Хрустя камешками, я скатился на дорогу, поражавшую гладкостью своего покрытия и вообще неимоверно прилизанным видом. В российские населенные пункты такие дороги обычно не ведут, в воинские части — тоже. Я догадался, что впереди должно находиться обиталище какого-то чрезвычайно важного лица, но вот какого? Президент, как известно, отдыхает в Сочи, к нему жмутся и прочие высокопоставленные особы. Там у них имеется свой круг общения, что для них очень важно, поскольку представители власти — люди, как правило, ограниченные, а люди ограниченные всегда по натуре своей коллективисты в том смысле, что им всегда требуется общество себе подобных с раз навсегда установленным привычным стилем жизни. Кто же из наших высоких персон обладает столь независимым нравом, чтобы уединиться в этих безлюдных местах? Размышляя об этом, я шел по обочине дороги в направлении моря. Сзади раздался шум, и мимо меня пронесся новенький "мерседес" с тонированными стеклами. Машина со свистом скрылась за поворотом, а мне пришла в голову запоздалая мысль: какого черта я плетусь туда, где наверняка полно охраны и мне предстоит в лучшем случае потоптаться перед воротами и убраться несолоно хлебавши. В худшем же случае меня могут ожидать крупные неприятности. Я вытащил из-за пазухи найденный мною как-то на пляже бинокль, посмотрел вперед и заметил на поросшем соснами склоне перемещающиеся фигуры в камуфляжной форме и с оружием за спиной. Видимо, охрана патрулировала даже дальние подступы к поместью. Тут меня охватил азарт — мне страшно захотелось выяснить, кто же поселился в этих горах, и более того — если и не познакомиться с ним, то, по крайней мере, понаблюдать вблизи жизнь обитателей таинственной супердачи. Я скользнул с дороги в кусты и, прячась от патрулей за валунами, за кустами, в расщелинах, стал лесом продвигаться туда, где, по моим расчетам, находилась усадьба. Пару раз я слышал шорох хвои и треск сухих сучьев под ногами патрульных. Это были молодые пограничники — они, конечно, вряд ли могли выследить такого хитрого и осторожного человека, как я, вдобавок взявшего в своей жизни немало ценных уроков у охотников и следопытов во всех частях света. Тем не менее осторожность не мешала, к тому же ближе к периметру поместья возрастала опасность наткнуться на охранников-профессионалов. Вскоре я вышел к каменной ограде, аккуратно оштукатуренной и побеленной. В поросших соснами холмах, среди белых известняковых осыпей и откосов эта ограда не казалась чем-то чужеродным, а тянувшаяся по ее верху колючая проволока вполне соответствовала изобилию всевозможных колючих растений, присущему этим местам. Ограда не была снабжена вышками, прожекторами и прочими устрашающими приспособлениями, — видимо, дабы не вызывать мрачных ассоциаций у обитателей поместья. Однако мирный вид ограды меня не обманывал: я понимал, что пулеметы на вышках с успехом заменяются замаскированными телекамерами и совершенной системой сигнализации. Присев на пенек, я погрузился в раздумье, изредка почесываясь от укусов муравьев, лихорадочную деятельность которых не могло подавить даже одуряющее благоухание разогретой солнцем хвои. Я придумывал способ преодолеть ограду незамеченным, однако ничего верного мне в голову не приходило. Задрав голову, я выбрал среди прочих сосен такое дерево, с которого просматривалась бы территория усадьбы, и с ловкостью, выработанной годами скитаний, вскарабкался на самую верхушку, согнав оттуда двух остервенело любившихся белок (видимо, верно сообщение Плиния о том, что по похотливости белки уступают только кроликам). За лениво колыхавшимся пологом хвои могучей дымчато-синей стеной вздымалось море, по которому ближе к черте берегового обрыва перебегали солнечные блики. Заметив вдали разноцветный парус яхты, я подумал, что, возможно, то вышли на прогулку мои друзья-яхтсмены из Новороссийска. Однако затем я вспомнил, что смотреть мне надо в другую сторону. Кое-как вытерев о штаны перепачканные сосновой смолой руки, я вытащил из-за пазухи бинокль и навел его на территорию за оградой. Моим глазам предстали изящный дом в испанском стиле, обширный бассейн и на краю бассейна — прелестная девушка в шезлонге, почти обнаженная, если не считать темных очков и белого лепестка материи на том месте, которое мой друг, известный поэт-песенник Виктор Пеленягрэ деликатно именует "узким вместилищем удовольствия".