Десятое Блаженство
Шрифт:
— Ты нахальная мелочь, — пригвоздила ее старшенькая, укладывая голову мне на плечо.
— Ой, взрослая нашлась…
Юля вздохнула.
— Не представляю даже, как я буду жить отдельно — от тебя, от мамы, от тети Наташи… Даже от этой мелкой вредины!
Лея сдержалась, а я приобнял старшенькую, губами щекоча ее ухо:
— Поступишь в институт, и будешь еще пять лет подряд бороться за то, чтобы принцип «сяо» восторжествовал!
— Между прочим, папочка, — с ехидцей отозвалась «мелочь», — термин «сяо» переводится, как «сыновняя почтительность»,
— Да-а, дочери мои любимые… — затянул я с долей растерянности. — Отстал я от вас в своих пустынях…
— Ничего, папочка, мы тебя подтянем! — жизнерадостно пообещала младшенькая. Она запыхтела, вставая на коленки, обняла меня за шею и сбивчиво прошептала:
— Ты только не переживай, папочка! Не думай, что я с Юлькой ругаюсь постоянно. Не-ет! Вон, вчера я ее, наверное, раз десять поцеловала!
— Пятнадцать, — проворчала Юля, и хихикнула. — Я считала! А давай папусечку зацелуем?
— Давай! — восторженно взвизгнула Лея.
Достигнув трогательного консенсуса, дочечки тискали меня, и пылко, с деятельным восторгом, выражали любовь и благодарность…
Глава 8
Пятница, 4 апреля. День
Туркменская АССР, Тахта-Базар
Поезд «Ашхабад — Кушка» звался скорым, но поспешал медленно. Катился вдоль мутного Мургаба, а пассажиры — офицеры в парадках или туркмены в стеганых халатах — степенно дули чай, утверждая восточную ментальность.
Жителям дремотной Азии даже в голову не приходило нервничать, перебираясь из пункта А в пункт Б. Они не спешили и не боялись опоздать, не переживали за то, что много времени уходит на дорогу. Они просто жили.
Да-а… Сильно нас достала европейская монокультура! Мы привыкли к тому, что переезд или перелет — это обязательно перерыв в житье-бытье. И вот, скучаем, терпеливо ждем конца пути… И пропускаем жизнь мимо.
Философически вздохнув, я покосился на Вайткуса. Ромуальдыч не смотрел за окно, бездумно скользя взглядом по сухим предгорьям — он погрузился в мысли, задумчиво теребя седую бородку.
Дворский, сидевший рядом с техдиректором НИИВ, выглядел куда моложе, несмотря на изрядно поседевшие волосы. Но вот лица у обоих выражали одно и то же — одухотворенность.
Рустам с Умаром вели себя куда проще — засев за боковым столиком, они лопали баранки с чаем.
Улыбнувшись, словно радуясь драгоценному чувству товарищества, я вновь загляделся на мир, что неторопливо разворачивал свои пейзажи.
Станции попадались часто. «Красное Знамя», «Имени Чапаева», «Сандыкачи»… На станции «Тахта-Базар» мы сошли.
— Снаряга? — запыхтел Умар, подтаскивая
— Снаряга! — развеселился Федор Дмитриевич. — ТБ — прежде всего!
— Эт-правильно… — кивнул Рустам. — Не-не-не! — он отвел руку профессора, и подхватил второй мешок. — Мы уж сами как-нибудь.
— Етта… Погранзона! — Вайткус опустил к ногам туго набитый рюкзак на трубчатой раме. Надев модные солнцезащитные очки, глянул вслед отходящему поезду. — Дальше только Кушка… А ничего, так, видок! М-м?
— Крайний Юг! — мои губы расплылись в улыбку.
Обладай я способностями художника, то на здешний пейзаж мне бы хватило двух красок — бледно-желтой и густо-травяной. Отроги невысокого нагорья в светлых, песчистом и глинистом, цветах были лишь кое-где тронуты сочными мазками курчавой растительности, а вот плоскокрышая застройка тонула в садах, часто истыканных свечами темно-зеленых тополей.
С возвышенности хорошо различалось, как именно сошелся Запад и Восток. Одна часть поселка, где стоял военный гарнизон, четко нарезалась улицами домов офицерского состава, а другая половина представляла собой хаотичное «махалля», частный сектор вразброс.
— Красота-то какая! — прыснул Рустам, пихая в бок Умара.
— Лепота! — согласился тот.
Юсупов и Рахимов мало отличались от местных, разве что не в халаты кутались, а с достоинством носили костюмы — без галстуков, но с тюбетейками. Впрочем, этой моды придерживалась вся тутошняя интеллигенция. И я, обстоятельно прожаренный на солнце Негева, вполне сочетался с парочкой быстроглазых спецназовцев. А вот бледнолицым Дворскому и Вайткусу лишь предстояло познать силу белого солнца пустыни.
— Так етто не сам кишлак, — сделал вывод Ромуальдыч, забрасывая рюкзак на все еще могутное плечо, — етто станция!
— Ну! — подтвердил Федор Дмитриевич. — Нам еще километров тридцать… Вместе весело шагать по просторам!
— Двадцать шесть, — уточнил Рустам. — Ну, вы как хотите, а я лично поеду!
Он призывно махнул тряскому «пазику», и тот послушно остановился, напуская пыли из-под колес.
— Етта… — прогудел Вайткус, влезая в полупустой автобус. — Салам!
Мелкий черный водитель, будто иссохший на солнце, радостно заулыбался, кивая каждому новому пассажиру.
Я заплатил за всех, сунув рубль сонной кондукторше в длинном платье, похожем на яркий чехол. Получил сдачу — и развалился на переднем сиденье. Прав Рахимов: лучше ехать, чем пешком…
«Пазик» страшно заскрежетал передачей, дернулся и… нет, не рассыпался, а бодро тронулся, с подвыванием набирая скорость.
— Какое течение быстрое… — Дворский озабоченно покачал головой. — М-да… А «Шейтан-Кала» на том берегу…
— Етта… У погранцов лодки должны быть, — успокоил его Вайткус.
Я глянул в окно. Бесконечные ряды барханов закончились с внезапностью обрыва — по сторонам шуршали заросли тамариска, блестели солончаки и большие лужи в каёмках из мельчайшего лёсса с налетом соли.