Десятый самозванец
Шрифт:
— Не нужно поминать всуе имя Всевышнего, — строго напомнил Усман-хаджа.
— Не буду! — поклонился Тимофей, потирая вздувшуюся шишку.
…Наконец для Тимофея Акундинова, именуемого Иоанном Каразейским, настал черный день. Его, уже сутки не кормленного, чисто вымытого, и в чистом же белье, Усман-хаджа привел в какой-то чужой дом. В большой горнице перед дверью толпились люди — группа пацанят от семи до десяти лет, одетых в праздничные шелковые рубашки, украшенные лентами, и яркие голубые тюбетейки, но без штанов. Усман-хаджа, сказав что-то утешительное,
Время от времени раскрывалась дверь, откуда выглядывал седенький бодрячок в зеленой чалме и кивал присутствующим. Дети, заходившие в дверь по двое-трое, обратно уже не выходили.
Тимофей был последним. Он еще надеялся — а может, что-нибудь случится? Ну, лекарь там устанет или крыша обвалится… Но как ни тянул он вола за рога, пришла и его очередь.
Зашел и увидел низкий стол, на котором стояли трое из последних пацанов. Они, гордясь друг перед другом, бодро выставляли свои «стручочки». Переходя от одного к другому, шел человек со страшным (как показалось Тимохе!) ножом в руках и что-то делал… За ним двигался еще один — с жаровней, в которой тлел древесный уголь…
Те из мальчишек, кто уже пережил операцию, лежали теперь рядком около стены, а на их обрезанные «куренки» были положены новые тюбетейки…
Акундинов, заранее предупрежденный наставником, снял штаны и присел на край стола. Когда же наступил его черед, крепко зажмурился. Лекарь аккуратно взялся за крайнюю плоть и оттянул кожицу. Тимоха дернулся было, желая послать все подальше да удрать, но почувствовал, что сзади его держат крепкие руки. К плоти прикоснулось что-то холодное, но боли он не почувствовал. Она пришла позже, когда к ране приложили огонь. Вот тут-то Тимофей и завыл, наплевав на мальчишек, которые, позабыв о собственной боли, принялись хихикать над трусливым взрослым дядькой.
— Говори, — требовательно сказал чей-то голос. Тимоха сквозь слезы не узнал говорившего и, превозмогая себя, пробиваясь сквозь собственное поскуливание, прошептал:
— Ашхаду алляя иляяхэ илля ллах, ва ашхаду анна мухаммадан абдуху ва расуулюк. [55]
— Ай, молодец, — похвалил его невесть откуда появившийся Усман-хаджа, набрасывая на бедра Тимофея кусок чистого полотна так, чтобы он не касался раны. — Теперь пойдем…
Акундинова уложили на самый край, рядом с одним из бачат, а сверху посыпали льняным семенем от сглаза. Усман-хаджа сунул ему в руку еще и амулет — глаз, выточенный из горного хрусталя и завернутый в кусок пергамента, где была записана сура их Корана.
Боль утихла нескоро. Но все-таки уже через несколько минут стало гораздо лучше. Через пару часов Тимофей понял, что вполне может встать на ноги.
Вечером в скромном доме уважаемого учителя Усмана-хаджи, с которым советовались не только имамы и кадии, но даже муфтий, был праздник. Собравшиеся родственники, соседи и друзья чествовали нового мусульманина. Гости долго ели вкусный плов и шашлык из молодого барана, воздавая хвалу Аллаху, а также поздравляли учителя, сумевшего подготовить гяура к принятию
Тимофей, которого поздравили, одарили подарками и оставили в покое, уважив его боль, решился-таки снять полотно и посмотреть на рану. Глянул. Оказалось, что хотя его «друг» изрядно распух, а в тех местах, где прижгли, еще и почернел, но в общем и целом оставался на месте. «Уф ты, — с облегчением подумал Акундинов. — А я-то, дурак, боялся!» А он ведь действительно думал, что при обрезании режут чуть ли не под корень… Теперь бы дождаться, пока не заживет, да по девкам пойти — проверить, как там он.
* * *
— Сын мой, — сказал старик, неторопливо захватывая пригоршню риса и сминая ее в плотный комочек. — Ты знаешь, что мусульманину недостойно быть бездельником?
Тимофей, который в это время неспешно жевал лепешку, насторожился. Конечно, он давно ожидал чего-то подобного, но, как всегда, вопрос старика застал его врасплох.
Акундинова поражало, что даже богатые и знатные люди, у которых хватало денег, чтобы жить безбедно, предпочитали чем-нибудь заниматься. Да что там богатые и знатные, если, говорят, без дела не могли усидеть даже падишахи! Сулейман и Селим увлеченно изготовляли золотые жуковинья, Мурад делал стрелы, а Ахмед — ложки! Не трудится только кабш, потому-то он и становится пловом!
Усман-хаджа всю жизнь был преподавателем в медресе. Даже сейчас, когда из-за возраста он отошел от дел, пожилой человек любил повозиться в собственном саду, безмерно гордясь тем, что за его персиками и яблоками присылали даже с кухни падишаха. Старик, как и все мусульмане, считал безделье тяжким грехом. Вначале, пока Тимоха готовился принять ислам, а потом оправлялся после обрезания, старик ничего не говорил. Теперь, стало быть, время пришло.
— Да, учитель, — покорно кивнул Акундинов, размышляя, чем же таким он может зарабатывать на жизнь?
Усман-хаджа, кажется, уже нашел воспитаннику дело.
— Новому визирю требуются драгоманы, — поведал старик, усмехаясь чему-то своему. — Зульфикар-ага, которого ты уже знаешь, направлен в Москву.
«Это тот самый коротышка, из-за которого меня чуть не выдали русским…» — вспомнил Тимофей, а старик продолжал:
— Русский посланник предложил, чтобы именно ты стал новым драгоманом при русском посольстве.
— Я??? — вытаращил глаза Тимофей.
— Мне кажется, будет разумно, если ты станешь служить в русском посольстве. Опасности со стороны русских теперь можешь не ждать. Им известно, что ты принял ислам. Стало быть, они не смогут тебя ни убить, ни выкрасть.
— Русские могут, — угрюмо пробурчал Тимофей, отодвигая от себя чашку со сладким творогом и орехами, до которых он был очень охоч.
— Все в руках Аллаха! — сказал свою любимую фразу Усман, однако решил немного утешить постояльца. — Ты станешь не простым толмачом, а драгоманом, государственным служащим! — Старик поднял указательный палец. — Нанести тебе ущерб все равно, что нанести ущерб Блистательной Порте и его величеству падишаху! Любой из посланников трижды подумает, прежде чем сделать это!