Десятый самозванец

Шалашов Евгений Васильевич

— Где король?! — загорелся хан, забыв о том, что он только что собирался драться с гетманом. — Я сам его в плен возьму! Наброшу аркан, как на дорогого коня.

— Круль Ян Казимир подходит к Зборову, — доложил Выговский. — С ним тысяч двадцать пять войска. Пехота немецкая да гусары.

Взгляды присутствующих обратились на старого гетмана. Даже Ислам-Гирей, при всей его вспыльчивости, понимал, что не его татарам сражаться с регулярным войском… Хмельницкий обвел взглядом соратников и союзников, перекинув люльку из одного уголка рта в другой, а потом заявил:

— Выступаем!

Хмельницкий ушел с казаками и татарами ночью, тайком. Пехоту, костяк которой составляли

пластуны, было решено оставить под стенами крепости и по мере сил продолжать осаду. Снять отсюда все войска, а потом получить удар в спину, гетман не хотел.

Тимофей, которому Выговский приказал сидеть на месте и под пули не лезть, был вынужден довольствоваться известиями, поступавшими от гетмана. Разумеется, никто не удосужился присылать персональных гонцов к наследнику русского престола, что несколько обижало Тимоху. Посему приходилось обходиться лишь новостями да сплетнями, которые привозили казаки, по разным причинам возвращавшиеся в лагерь. Первыми привезли новости те, кого прислали за пушками: «Гетман атаковал войско короля, заставил ляхов отступить и начать окапываться рвами!» Акундинов уже начал думать, что под Зборовом будет тоже самое, что и под Збаражем, — долгая и муторная осада. Но очередной гонец сообщил, что «ночью казаки и союзники атаковали польский лагерь, а сам король едва не попал в плен к Ислам-Гирею».

А вот дальше новости расходились. Одни говорили, что гетман, «трусця его мать, украл победу, скомандовав отход». Другие считали, что «батько Хмельницкий не захотел, чтобы его король стал пленником бусурман». Третьи уверяли, что ляхам удалось подкупить Ислам-Гирея, который начал переговоры, не уведомив гетмана. Круль, мол, хану двести тысяч злотых пообещал сразу заплатить. В общем, как говорили казаки, во всем этом «чорт ноху сломить, а бис — вывернеть!»

И, наконец, был заключен договор между королем и гетманом. Ляхи вроде бы признали самостийность Малороссии, а гетмана Хмельницкого назвали полноправным правителем. А уже через день гетман стоял на коленях перед королем и каялся в грехах…

…Иван Выговский, который после заключения договора появился-таки в собственном шатре, сказал, что все это — полнейшая чепуха. А на коленях перед королем старый лис постоял, потому что хотел от этого какую-то собственную выгоду поиметь.

— Ну, сам подумай, — просвещал он друга. — Сейм автономию нашу не признает. Вишневецкие, скажем, почти все владения теряют. А Остроженские, Любомирские? Да и других магнатов, помельче, да и шляхты немало. Им это надо? А казачество? Ну, составим мы реестр на сорок тысяч душ. Будут у нас реестровые казаки, что от короля деньги да оружие получают за службу. А где король денег-то на это найдет? Ну, пусть найдет, на сорок-то тыщ. А другие? А хлопы, что хотят панов с себя скинуть?

— И что же? — загрустил Тимофей, поняв, что в ближайшее время казаков для похода в Москву ему не дадут.

— Как что? Война новая будет.

* * *

«Ну, долго я ждал — еще подожду!» — утешал себя Тимофей, возвращаясь вместе с войском в Чигирин. Эх, сколько раз повторял он про себя эти слова… Но, опять-таки, как «казалы» бывалые казаки: «Если живой вернулся — уже повезло! А коли с прибытком — счастье!» А «прибыток» у Тимофея был неплохой.

Крепость, в которой уже почти все защитники слегли от голода и болезней, сдалась, когда гарнизон узнал об окружении королевского войска. Счастье ляхов, что убивать их никто не стал. Да и куда их убивать, полумертвых-то? Даже татары, посмотрев на пленных, не стали брать их с собой — в таком состоянии не довести! Тех, кто был еще жив, включая Вишневецкого и других панов, просто отпустили восвояси, забрав у них все мало-мальски ценное.

Казаки,

захватив Збараж, сложили все, что захватили, в одну большую кучу. Потом отделили из нее десятую долю на вдов и сирот, двадцатую — самому гетману, а остальное разделили между собой. Не обидели и Тимофея. Ему перепало аршинов десять шелка, кое-что из серебряной посуды и полный гусарский доспех с позолоченным зерцалом. Предлагалось еще много чего, да он не стал брать. Ну на кой леший ему расписные сундуки, фарфоровые тарелки и женские платья? Конечно, будь у него арба с волами или простая телега, то взял бы, не поморщился. А много ли верхом увезешь? Посему вместо громоздкого и неподъемного барахла он попросил отдать ему охотничье ружьишко с серебряной гравировкой на стволе и перламутровой инкрустацией на ложе. Казаки отказывать не стали. Это ружьишко Тимофей подарил своему другу Выговскому. И, как оказалось, не зря. Иван Евстафьевич, опознав в трофее любимое оружие самого Вишневецкого, не знал, чем отблагодарить друга! Для начала он одарил Тимоху настоящим месхетикинцем, за которого можно было выручить не меньше двухсот русских рублей. Ну а самое главное, как полагал Тимофей, хорошее отношение второго человека в Сечи тоже немалого стоит!

После трех месяцев ночевок в шатрах да под телегами бабкина лежанка, покрытая тощим тюфяком, представлялась царской периной. Ну а еще бы в баньку да бабкиных галушек…

От галушек мысли Тимохи плавно перешли к бабам. За месяцы похода он всего пару раз попользовался услугами «меркитанток», но это было не то. И денег брали много, и торопили. Ну а как не торопить, если желающих-то вон сколько! Бабы не успевали подолы опускать да дух переводить. А чтобы спрятаться от «любвеобильных» казаков, им порой приходилось уходить куда-нибудь в лес. Но даже и там находили. Правда, Тимофей не брезговал и теми девками, которых казаки привозили в шатер для Выговского. Правда, приходилось-то уже вторым быть…

А дома да после бабкиных галушек, да холодца с хреном, да под горилку! Вот потом-то можно будет и жидовочку (как там ее, Генька?) позвать. Или вначале жидовочку позвать, а уж потом и галушки.

Бабка Одарка встретила Тимофея ласково. То ли радовалась, что мужик живой вернулся, то ли — что не потеряла выгодного квартиранта.

Не забыла сразу же напомнить, что от тех талеров, что были даны на прокорм для лепшего друга Конюшенко, уже ничего не осталось. Пришлось дать старой ведьме талер да пару аршинов шелка.

Конюхов от радости прыгал вокруг друга, как собачонка, и приговаривал:

— А я-то уж весь извелся! Думал, как бы чего не случилось! Ночами не спал.

— Да врет он все, — беззлобно толкнула Одарка Костку. — Он, пока тебя-то не было, трезвым ни разу не был!

— Да будет врать-то, — обиделся Костка. — А когда жидовку хоронили?

— Жидовку? — забеспокоился Тимофей. — Это какую? Уж не Геньку ли?

— Ее самую, — подтвердила бабка. — Она ведь, дура, руки на себя наложила. Э, — укоризненно посмотрела старуха на Тимоху, — не нужно было ее при детях-то насиловать… Мог бы и на улицу вывести, коль невтерпеж было. Ну да, — вздохнула бабка, — кто ж их знал-то, что хоть и жидовка, а тоже — человек…

— Ну и ну, — загрустил Тимофей. — Жалко…

— Конечно, жалко, — согласился Костка. — У нее же двое детишек осталось.

— Детишек? — не понял Акундинов. — А при чем тут детишки-то? Как-нибудь да выживут.

Признаться, он жалел, что Генька наложила на себя руки, совсем по другой причине.

— Выживут, — отмахнулась бабка, ставя на стол миску с огнедышащим борщом. — Жиды, они живучие. Сколько их у нас вешали, а все равно выползают откуда-то. Откуда и берутся-то?

— Слушай-ка, — вдруг вспомнил Тимофей. — А чего ж это ты трезвым-то был, когда Геньку хоронили?