Детдом для престарелых убийц
Шрифт:
Я – журналист по призванию, и мне сладостны все эти толки в типографии о сверстывании и т.п.
Пора объясниться, впрочем. Со мною вот что стряслось: вы, конечно, будете смеяться, но я пошел служить в ежедневную газету.
Вообще издание газеты – занятие вполне аморальное, род предательства и ренегатства, как раз для булгариных.
Николай Климонтович.
Журналистика – это когда сообщают: «Лорд Джон умер», – людям, которые и не знали, что Лорд Джон жил.
Фактоиды – это факты, которых не существовало, пока о них не написали газеты или журналы.
…Брюсов выволок меня из газетной трясины, приобщил меня каждым днем к большой литературе…
…Он понемногу втянулся в журналистику – занятие, которое кратко, но очень точно можно определить как унизительнейший вид унизительнейшего порока – умственную проституцию. Сходство этого вида с другим, менее достойным порицания, бросается в глаза. Родство в положении тех и других становится еще разительней, если вспомнить, что, занимаясь этим ремеслом физически, вы прикидываетесь модисткой либо массажисткой; а занимаясь тем же ремеслом умственно, вы выдаете себя за поэта или ученого знатока в какой-нибудь области… В обоих случаях от вас требуется чрезвычайная изворотливость. И в обоих случаях неуместны и даже гибельны честность, скромность и независимый характер.
О журналистах замечательно высказался Форд: «Честный газетчик продается один раз». Тем не менее я считаю это высказывание идеалистическим. В журналистике есть скупочные пункты, комиссионные магазины и даже барахолка.
Черт подери, лучше умереть от хорошей болезни, чем медленно сдыхать в паршивой газетенке, с виноградником в жопе и с отлетающими от штанов пуговицами.
Поэт и журналист по-разному понимают новость. Меня тянет пройти по самой кромке жанра, поставить самого себя в недоумение. Нарушить жанровую границу. А нарушитель должен быть готов к наказанию.
…Достоевский, доведенный до отчаяния своим безденежьем и литературной поденщиной, писал: «…и после того у меня требуют художественности, чистоты поэзии, без напряжения, без угара и указывают на Тургенева, Гончарова! Пусть посмотрят, в каком положении я работаю!»
А где же тут я?
На каждой своей написанной в муках творчества газетной статье я мог бы прибить табличку:
«Здесь должно было появиться, но не появилось мое новое стихотворение».
Теперь и я служу сиюминутному, кручу жернова газетных хроник. Поневоле, как кто-то в этом романе уже говорил, приходится держать руку на пульсе времени, а ногу – на горле собственной песни.
Работа в газете? Попробуйте, каково это каждый день продавать душу дьяволу, чтобы потом, вечером, вымаливать ее хотя бы на несколько часов назад (для семьи или настоящей работы), чтобы утром вновь продавать ее дьяволу, воняющему типографской краской!
В борьбе с самим собой всегда побеждает кто-то третий.
Вечность состоит из тысячелетий, тысячелетия из веков, века из годов, года из месяцев, месяцы из дней, дни из часов, часы из минут, минуты из секунд, секунды из мгновений. А мгновения состоят из вечности.
ЧЕРНЫЙ ВХОД В СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ
Это случилось во время какого-то халявного столичного празднества, когда голытьба вроде меня, за неимением денег на более крутые развлечения, шляется по Москве и глазеет на всевозможные бесплатные представления. В тот день мой друг Петя пошел на митинг, друг Митя пошел на петтинг, а я решил сходить на путтинг: ожидалось живое выступление нового президента России.
Передо мной шли два юных демократа и несли растяжку:
«Можно заменить батарейки, но нельзя заменить Путина!»
А какой-то дядька в косоворотке и с бородой а-ля Солженицын раздвигал встречных коряво написанным гуашью плакатом:
«Путин! Брось Америку через бедро!»
Бутылка «Зверобоя» во внутреннем кармане моей косухи при ходьбе стучалась прямо в сердце.
Просилась внутрь.
Понятно, сердечные дела. Ненадолго свернул в переулок. Пришлось впустить.
Я шел в общем потоке по старому Арбату и возле одного из многочисленных здесь антикварных магазинов, где в витрине была выставлена небольшая (но, похоже, подлинная, не новодел) скульптура пляшущего Шивы, с удивлением увидел странно одетого даже для Москвы нищего.
Он был явно не в себе. Да, скорее всего, он был не в себе, а в Боге. Это был классический тип убогого, известный мне по русской живописи и литературе. Лицом он напоминал суриковского юродивого на картине «Боярыня Морозова», того, который, полураздетый, сидит прямо на снегу.
На голове этого арбатского персонажа, несмотря на августовскую жару, была армейская зимняя шапка-ушанка, из-под которой выбивался крысиный хвостик сальной грязной косички. Пышные пушкинские бакенбарды и рваный восточный халат, из многочисленных дыр которого торчала вата. А разобрать, где был естественный цветной узор, а где жуткие грязевые разводы, не смог бы, наверное, уже никто. Халат этот был явно надет на голое тело и подпоясан солдатским ремнем с латунной пряжкой. На голых ногах у нищего я разглядел истертые армейские сапоги. Закрыв глаза, он что-то напевал себе под нос, периодически подыгрывая на комузе. Перед ним стоял детский ночной горшок с цветочками на боку, и прохожие охотно бросали туда мелочь.