Детектив Франции. Выпуск 1
Шрифт:
— Ты это всерьез сейчас сказала? — спросил он.
— Что?
— Насчет своего мужа…
— Да, — сказала она. — Был бы у меня под рукой револьвер, любое оружие… да, я бы его убила.
— Но на трезвую голову…
— На трезвую голову — не знаю… Не думаю… Как только я начинаю размышлять, мне становится его жалко.
Вот он, вечный его страх, от которого бешено колотится сердце. Голос Лепра звучал глухо, когда он спросил:
— Ты уверена, что эта жалость… что эта жалость — не любовь, остатки любви?
Про себя он заклинал ее: «Боже, только не
— Знаешь, по–моему, это было бы вполне естественно. Я же не животное.
Она высвободилась из его объятий и снова взглянула на море. В фарватере медленно двигалось нефтяное судно. В эти сумрачные серые часы вода излучала свет, словно снежная равнина.
— Нет, — произнесла она. — Я его ненавижу. Я восхищаюсь его талантом, силой, умом. Он создал меня. Но я его ненавижу.
Лепра не отставал:
— Может, он заставляет тебя страдать, потому что ты сама его довела?
— Я? Смотрите пожалуйста! Я всегда готова была все ему простить. Если бы он сказал: «Меня соблазнили, я не выдержал», я бы любила его по–прежнему. Так ведь нет же! Ему мало того, что он у нас гений. Ему еще понадобилось доказать себе, что у него есть сердце. Так что, получается, я во всем виновата. Я, видишь ли, его не понимала. Я была надменной, властной… Подлый лжец!
Лепра, непонятно почему, почувствовал себя неловко от этих упреков. Еще немного, и ему захочется защитить ее мужа.
— Но, однако… — начал он.
— На надо, — прервала она. — Иди ко мне. Поцелуй меня, Жан.
Поцелуй также причинил ему боль. Склонившись над ее волшебным, источающим свежесть ртом, Лепра вообразил, сколько же губ, языков, зубов уже трепетали от этого нежного соприкосновения. Он сам дрожал, как лист на ветру. Он чувствовал себя деревом. Кровь шумела и волновалась, как листва. Под веками вращалось солнце. А где–то, в потайном уголке его сознания, чей–то голос твердил: тело вечно обновляется. У тела нет памяти. Тело невинно… тело… тело…
У него перехватило дыхание, и он поднялся. Ева, все так же лежа, подняла к нему лицо, не смыкая губ. Ее помада размазалась по подбородку кровавой струйкой. Она была бледна, отрешена, словно умерла у него в объятиях. А он был счастлив, диким и печальным счастьем.
— Я тоже, — сказал он, — я тоже его ненавижу.
Они посмотрели друг на друга. Чёрные глаза. Зеленые глаза. В зрачках Жана загорелись первые вечерние огоньки. Он приник лбом к ее лбу.
— Ева, — произнес он. — Любовь моя… горе мое…
Его распирало от слов, которые он не осмеливался произнести. Он хотел бы сейчас избавиться от всех своих слабостей. Он хотел бы, чтобы она все узнала о нем, но чувствовал, что излишняя интимность может погубить любовь. Сдержанность — тоже ложь?
— Мука моя… — сказал он и заметил уже веселее: — Смотри, уже восемь. Через час концерт, надо выходить. Ты останешься в этом платье?
Ева вдруг улыбнулась. Она уже забыла о своем муже, а может, и о любовнике. Она готовилась петь. Ева уже завораживала публику своим грудным голосом, «переворачивающим
— Ладно, — решилась она. — Останусь в этом платье.
— Ты в нем как гризетка.
— Вот и прекрасно!
Одним взмахом карандаша, даже не посмотревшись в зеркало, она нарисовала себе тонкогубый ротик, ставший уже знаменитым. Карикатуристы прочно завладели им: извилистая линия, два штриха вразлет, ямочки, легкий мазок, намечающий нос (по парижской моде), и тяжелые глаза под полуприкрытыми веками. Эта картинка возникала повсюду: на стенах, в газетах. Она, должно быть, уже преследовала моряков, заключенных и школьников. Не избежал этой участи и Лепра.
— А эта Брунштейн, — сказала Ева, — просто потаскушка.
— Будь справедливой, детка. Твой муж имеет право…
— А, я понимаю его игру. Он хочет меня изничтожить, вот и все. Он напишет для нее сначала одну песню, потом еще… Ты же знаешь публику. Достаточно, чтобы проскочила одна песня, затем пройдут и все остальные. Она станет звездой. Ей двадцать три года. Рожа торговки, но она умеет себя подать. А я стану знаменитой старушкой. Обо мне будут вспоминать на официальных церемониях. Повесят крест. И все кончится. И ты тоже кончишься. Разве что согласишься аккомпанировать этой шлюхе.
Лепра привык к сменам ее настроения.
— Подожди, милая. Я тебе не враг. Ты что, правда думаешь, что я мог бы тебя бросить?
Она рассмеялась, но смех этот внезапно превратился в хриплый стон.
— Ты мужчина, — сказала она.
Он раздраженно пожал плечами.
— Я тоже начну писать песни. Подумаешь, дело.
— Дурачок! Ты недостаточно народен. Посмотри на себя.
Она схватила его за запястье и потащила к зеркалу.
— Ты создан, чтобы играть, и это не так уж мало, между прочим! Только такое чудовище, как мой муж, может изобретать всю эту чушь про осень и про любовь, да так, чтобы сердце сжималось. Ты ведь не такой… Но тебя ждет успех. Даю слово.
— В ожидании оного буду аккомпанировать тебе.
Он тут же пожалел о сказанном. Ева медленно закурила сигарету. Выдохнула дым далеко перед собой, как мальчишка. Рассердится?
— Вот видишь, — сказала она, — ты тоже бываешь злым.
Он проворчал упрямо:
— Я зол, потому что беден.
— И, конечно, сам хочешь выпутаться. Лучше умереть, чем быть обязанным.
Она заговорила другим тоном, положив ему руку на плечо:
— Послушай меня хоть разок. Я знаю тебя, словно ты — творение моих рук. У тебя есть талант, честолюбие, это нормально. Ты видишь, что мой муж заработал себе состояние своими песнями. Вот и ты теперь жаждешь сочинять. Так вот, не надо. Все, что ты пишешь, никуда не годится, потому что в этом нет тебя, Лепра. Видишь, я говорю вполне откровенно. Твои песни напоминают то Франсиса Лопеса, то Ван Пари, то Скотто. А исполнитель ты замечательный. Да, я знаю, концерты на дороге не валяются. Но подожди, предоставь дело мне. Я добуду тебе Ламуре или Колонн. У меня еще есть связи.