Детектив и политика
Шрифт:
— Но и у меня такого тоже никогда не было, чтобы у зверей надо было вырывать зубами свою человеческую жизнь и свое честное имя.
Оперуполномоченный влетает в изолятор, надзор лагерной службы — все собираются. Они даже не подозревают, что я сам открыл наручники.
— Как открыл? — один вопрос их интересует.
— Бог помог, — повторяю, а сам думаю, как мне у них подольше побыть. Замерз, а у них тут тепло. Хоть отогреться.
— Мы тебе ничего не сделаем, только покажи, как открыл.
— Пришел, — говорю, — надзиратель
Они о том происшествии никому не доложили, потому что их начальство решило бы там наверху, что все они здесь — шляпы. Дали мне пятнадцать суток карцера. Но тут уже сразу кто-то пришел из барака, принес мне обувь, одежду. Назавтра стало все это известно на других шахтах, по всей Воркуте, еще и преувеличили мои подвиги, как и положено в такой ситуации. И пошло — дух Доброштана. Дух — это значит сила. Дух — так говорили. Стали мне после этого носить из кухни хлеба лишку. Как только надзиратель в сторону, раздатчик мне — раз в миску кусок сала. А если он не будет этого делать, будет ему нехорошо. Таковы законы тюремные.
Переломали мне тогда несколько ребер, ребер двенадцать, наверное, потом на свободе рентген показал. И простыл я. Кашель сотрясает, а кашлять не могу — грудной клетке больно от переломов. Пришли, обмотали меня бинтами — еще хуже. И вот я в том карцере опускался на колени, становился раком — кашлять ведь надо, в таком положении кашлял.
Из Воркутлага за время его существования было совершено 94 побега, и только один остался не ликвидированным. Побег из лагеря — это ЧП. Но побег из лагеря — это и величайший политический протест. Куда из Воркуты можно бежать?! В 45 градусов мороза? И с чем бежать? С тем реквизитом, который был у заключенных? Но такие мысли приходят после, на свободе.
Тогда… Мы экономили сахарный песок, чтобы собрать что-либо в дорогу. Нам полагалась одна столовая ложка непосредственно в рот. Зимой ложка стала примерзать к языку — не отодрать, песок стали высыпать на бумажку, а с бумажки не в рот, а потихоньку в пакет. Было пол-литра спирту. Беглецы заточили край дюралюминиевой ложки — это стало ножом и оружием.
Игорь Доброштан и Петр Саблин бежали 21 января 1952 года.
Начальник Воркутлага генерал Деревянко выступил:
— Пусть ваши шахты завалятся, но поймать беглецов вы обязаны! — Их поймали на станции Абезь.
Петю приказано было убить, чтобы положить потом напоказ у проходной лагеря.
— Старший я был, — говорит Доброштан. — Стреляй в меня! — Как развернулся к тому вохре. Вохра растерялся. А потом поворачивается к Пете:
— Ну, скажи спасибо Доброштану! — И рукояткой нагана рассек ему лицо под глазом. Петя упал.
Нас заключили в кольцо. Охрана. Я вынул из мешка, с которым мы бежали, бинт, опустился перед Петей на колени. Гляжу — жив. Стал за ним ухаживать. На станции все пассажиры на нас глазели, потом пришел поезд — нас ввели
Бежать испокон веков было святым делом. Каждый по неписаному закону тайги обязан был заключенному чем-нибудь помочь. На ночь перед домом выставлялся кусок хлеба, махорка, одежда. Эта традиция еще теплилась в сталинские времена. Только желающих бежать поубавилось.
В Первом лаготделении беглецов поместили в штрафной изолятор.
— Два дня спустя повели на отправку, и вдруг у меня отказали ноги, — говорит Доброштан, — распластался посреди коридора. Упал, потом лежал месяц неподвижно. Через месяц допросили. Готовился суд. И вот однажды:
— Саблин, Доброштан. — Одели на нас бушлаты, сцепили одним наручником Петю за правую, меня за левую руку. Выглядели мы страшно. Но им все казалось мало. Мышечкин очень радовался и суетился. Взял он валявшиеся на земле рваные брюки и повесил мне на шею. При исполнении служебных обязанностей был он рьян и жесток.
— Чтоб не снимал. Беглец! — таким было его напутствие. Нас повели по всему лагерю. Вели, как на расстрел. Справа, слева, сзади — по пять человек вохры. Сделалось немного страшно.
Было холодно, ветер дул с Карских ворот. Пурга. Всех людей из бараков выгнали на снег — демонстрировали нас. Конечно, были такие, которые говорили, что из-за нас им теперь режим еще больше усилят. Но в основном благосклонно относились. Нам предстояло пройти 300 метров до вахты, а потом вернуться обратно.
— Петя! — говорю. — Голову выше! Мы ничего с тобой плохого не сделали! Каждый из заключенных должен был так поступить!
— Не разговаривать! — орет конвой.
Но я сказал:
— Выше голову! — И сам стал на голову выше. И Петя вырос. Мы шли! Как мы шли! Одна рука была свободна, и я поприветствовал ею людей.
— Здравствуйте, — говорили мы, вокруг были знакомые, и нам стали отвечать. — Здравствуйте!
Нас хотела администрация опозорить, но получилась обратная картина. Мы шли! Я торжествовал! Разве расскажешь? Гораздо величественней это было!
К обеду нас вернули в изолятор.
Потом должен был быть показательный суд в лагере.
Чекист, начальник лагеря капитан Воронин, осведомился:
— Как вы будете вести себя?
— Как обычно ведут себя на суде политзаключенные.
Воронин был опытным оперативником, он сделал выводы из нашего заявления и не стал устраивать светопреставление в зоне. Суд состоялся в клубе МВД Воркуты, куда набилось вохры и офицеров человек семьдесят.
Это меня воодушевило. Настроение было приподнятое. В такие моменты будто укол кто мне делал, и я сразу преображался. Экстремальная ситуация — вот моя стихия.
— Ладно, спрашивайте, я буду отвечать, — говорю. — А ты, секретарь, пиши. Пусть хоть один раз в протоколе вашего судилища будет записана правда! — Зачуханные, больные, худые, мы с Петей командовали на том суде.