Детектив весеннего настроения
Шрифт:
– Что ты со мной делаешь! – выговорил он, мрачно глядя ей в глаза.
– Я с тобой ничего не делаю, – она засмеялась довольным и очень женским смехом. – Это ты со мной все время что-то делаешь, да еще во всяких неподходящих местах!
– Места все подходящие! – возразил Константинов, потянул и поднял ее со стола. – А… Ты же во что-то была одета? Или нет?
– Была! – призналась мулатка, полезла на плиту и сняла с нее халатик с кистями и шелковыми шнурками. Нацепила и завязала шнурки. – Вот именно в это я и была одета, только ты, как обычно, ничего не заметил!
– Мне некогда было, –
– Ты бы штаны надел, – посоветовала Тамила Гудкова, редактор женской рубрики, – а то вдруг я начну к тебе приставать!
– Валяй, – разрешил Константинов, но послушно отправился искать штаны.
Она никогда к нему не «приставала». Секс всегда начинался с него, он атаковал решительно и быстро, и иногда ему казалось, что она соглашается только потому, что не успевает отказать или из чистого любопытства – что-то он выкинет на этот раз!
Думая такие думы, Константинов чувствовал себя отвратительно.
– Саша! Кофе!
– Он давно холодный, – пробормотал сам себе под нос, застегивая джинсы.
– Я уже сварила новый!
Он вышел на кухню – попытка номер два! – с деловым видом посмотрел по сторонам, обнаружил беспорядок, свидетельствовавший о его недавнем безумии, нахмурился и отодвинул от плиты тяжелый итальянский деревянный стол. Поднял с плитки плетенку для хлеба, некоторое время раздумывал, что именно с ней сделать, и зачем-то положил в раковину. Тамила достала ее из раковины, сунула на место и поставила на стол кружку с кофе.
– Омлет или яичницу?
Константинов подумал.
– Яичницу. С чем-нибудь. С сосиской, или что там у нас есть?
– У вас ничего нет, – язвительно сообщила Тамила. – Но я привезла грудинку.
В халатике с кистями и шелковыми шнурками она возилась у плиты и засмеялась, когда лопаточка вдруг выпала у нее из руки.
– Домовой толкается, – сообщила она Константинову, – значит, сегодня будут хлопоты.
В том, что она говорила и делала, была какая-то уютная и мирная обыденность, счастье повседневности, как в детстве, когда его, маленького, сдавали бабушке и каждый день повторялось одно и то же.
С утра они шли гулять на бульвар, и бабушка несла бумажный пакет, в котором у нее была черствая булка. На бульваре они кормили толстых голубей, крошили булку на лавочку и на ровный, утоптанный снег. Голуби слетались, хлопали крыльями, ворковали, совались, чтобы ухватить кусок побольше, и Константинову это очень нравилось. Потом на саночках они ехали на горку, и он, пыхтя, затаскивал санки наверх, а затем съезжал по ледяной дорожке туда, где стояла бабушка. Когда он ехал, она всегда махала ему рукой и делала большие глаза – как бы ужасалась, что он едет так быстро. Накатавшись, они заходили в булочную на углу, и бабушка покупала батон за двадцать две копейки и калач, который Константинов очень любил. С калачом и батоном, замерзшие, накатавшиеся, они шли домой и жарили котлеты. Почему-то всегда котлеты, или, может, он просто так запомнил?.. Котлеты были ровные, кругленькие, масло на сковородке шипело, и брызгалось, и стреляло, и пахло упоительно, а к чаю был калач с маслом и вареньем, и ничего вкуснее невозможно было придумать! После обеда бабушка
Тамила Гудкова, мулатка, красавица и вообще деловая женщина, иногда вдруг вызывала в нем те же самые чувства – как будто бабушка читает, а он мирно посапывает рядом, и так будет всегда, – и от этого становилось немного страшно.
– Тебе с хлебом?..
– Что?
Она закатила глаза:
– Яичницу! С хлебом?
– Ну, давай с хлебом!
Она поставила перед ним тарелку, проворно налила кофе, достала из холодильника молоко – он следил за ней глазами, – закурила и уселась напротив.
– Ешь, остынет.
– Почему ты не спрашиваешь у меня про Питер?
– Как же я могу спросить у тебя про Питер, если ты сначала хочешь стукнуть меня шваброй, а потом занимаешься со мной любовью на кухонном столе?..
Константинов поморщился. Он был ханжой и не любил, когда она вслух говорила про… ну, про всякие такие штучки вроде кухонного стола!
– Ну, спроси уж, что ли!
– И… что там было? В Питере?
Она смотрела в окно, курила, и было совершенно ясно – волнуется. Все очарование сегодняшнего утра, с торжественным солнечным светом, неожиданным страхом, а потом неистовой любовью, вдруг испарилось, как будто улетучилось в форточку.
– Там пристрелили депутата Садовникова, с которым встречалась Любанова.
Тамила посмотрела на него. Он ел яичницу, энергично работал челюстями.
– Ну… а к нам это какое отношение имеет?
– А что? Не имеет?
– Саша, не заводись.
– Я не завожусь. Но я работаю на Любанову черт знает сколько лет, и у нее проблемы. У нее проблемы в Лондоне, проблемы в Москве, а теперь еще и в Питере.
Она помолчала.
– Скажи мне, ты… встречался с ним?
Константинов кивнул, не отрываясь от яичницы.
– Все… в порядке?
Он опять кивнул.
– Саша! Ну, расскажи мне!..
Ему не хотелось рассказывать, и он знал, что все равно расскажет. «Мулатка, просто прохожая» не только имела над ним необыкновенную власть, непостижимым образом она еще стала частью его жизни, и он иногда не понимал, где кончается ее жизнь и начинается его собственная!..
– Ты заплатил деньги?
Молчание, вздохи и ритмичное чавканье.
– Саша!
– М-м?
Она вскочила, прошлась по кухне, и следом за ней по кухне прошелся запах ее духов, такой знакомый и такой тревожный.
– Ты… что-нибудь узнал?
– Узнал.
Она кинулась к нему, присела и вцепилась длиннющими когтями в его джинсовое бедро.
– Что ты узнал? Ну хватит уже, ну сколько ты будешь надо мной издеваться?!
Константинов доел яичницу, одним глотком допил кофе, поднялся и отошел к плите так, что она осталась сидеть на корточках подле его стула.
– Я никому ничего не платил, – сказал Константинов, старательно следя за тем, чтобы это прозвучало как можно более решительно. – Прости.