Детектив

Хейли Артур

Не переставая держать поверженного противника на мушке, Эйнсли подошел к нему, осмотрел уже не подававшее признаков жизни тело и только потом убрал пистолет в кобуру. Он сказал с кривой усмешкой Синтии:

— Ну, ты дотянула… Хотя, конечно, все равно спасибо.

В помещении банка стал постепенно нарастать гул голосов, затем до них дошло, что же случилось, и невольные зрители устроили овацию Синтии, сопровождавшуюся возгласами восхищения. Она в ответ заулыбалась, потом прислонилась к Малколму, облегченно вздохнула и шепнула ему:

— Неделя со мной под одеялом, вот как ты меня отблагодаришь.

Эйнсли кивнул.

— Но только нам

придется соблюдать особую осторожность. Ты становишься знаменитой.

Стараниями прессы она действительно пребывала в роли звезды несколько дней.

Уже много позже, когда Эйнсли мысленно возвращался к своему бурному, страстному роману с Синтией, он спрашивал себя: не потому ли ты сорвался с цепи, что долгие годы прожил в противоестественном священническом целибате? Так или иначе, но время, которое он про себя называл “Годом Синтии”, всегда вспоминалось ему прежде всего остротой физического наслаждения.

Временами он спрашивал себя, должны ли его мучить угрызения совести? И словно бы уходя от ответа на этот вопрос, торопился напомнить себе сонмы исторических прецедентов — такое случалось еще в тысячном году до Рождества Христова или около того. Память клирика (избавится ли он когда-нибудь от этого наваждения?) тут же подсказывала ему и имя библейского царя Давида, и подходящие отрывки из одиннадцатой главы Второй книги Царств:

“Однажды под вечер, Давид, встав с постели, прогуливался по кровле царского дома, и увидел с кровли купающуюся женщину; а та женщина была очень красива”.

Это была, конечно же, Вирсавия, жена Урии, который сражался тогда вдалеке на одной из ветхозаветных войн.

“Давид послал слуг взять ее; и она пришла к нему, и он спел с нею… Женщина эта сделалась беременною, и послала известить Давида, говоря: я беременна”.

К несчастью Давида, тогда еще не было презервативов, которыми пользовались Малколм и Синтия. Не было у Эйнсли и соперника в лице мужа любовницы, каким был воин Урия, отправленный царем Давидом на верную гибель…

Удивительно, но за время продолжительного романа с Синтией, любовь Малколма Эйнсли к Карен ничуть не померкла. Просто образовались словно бы две параллельные жизни: в одной, семейной, все было стабильно и постоянно; другая же была сплошной безумной авантюрой, которая — он всегда понимал это — рано или поздно закончится. Эйнсли и мысли всерьез не допускал, что может уйти от Карен и Джейсона. Мальчику тогда исполнилось три, и Эйнсли в нем души не чаял.

Знает ли, догадывается ли Карен о его второй жизни? Иной раз достаточно было какого-нибудь ее слова, случайной обмолвки, чтобы у него возникло пугающее ощущение, что ей все известно.

Чем дольше Эйнсли знал Синтию Эрнст, тем более неприятными открывались ему некоторые черты ее личности, временами проявлявшиеся и на работе. Периодически у нее вдруг резко и без видимых причин менялось настроение, нежность и веселая игривость ни с того ни с сего уступали место холодному равнодушию к Эйнсли. Поначалу в такие моменты он начинал гадать, что произошло между ними, в чем он провинился, и лишь со временем научился видеть, что ничего и не произошло, что таков уж характер Синтии, дававший о себе знать все чаше.

Однако, если с перепадами ее настроения он мог справляться, против некоторых ее профессиональных замашек был бессилен.

На протяжении своей полицейской карьеры Эйнсли всегда был убежден, что даже с закоренелыми

преступниками, для которых любая этика — пустой звук, необходимо соблюдать нормы морали. Им можно было делать мелкие уступки в обмен на информацию, но не более того, считал Эйнсли. Такой точки зрения придерживались в полиции не все. С преступниками вступали в сговор, давали ложные показания, подбрасывали улики, отчаявшись добыть их иначе. Эйнсли не опускался до этого сам и предпочитал думать, что и те, кто с ним работает, никогда не пользуются такими бесчестными приемами.

Синтия была в этом смысле далеко не безупречна.

Будучи ее начальником, Эйнсли подозревал, что некоторые ее успехи в расследованиях с моральной стороны сомнительны. Схватить ее за руку не удавалось, а она, стоило заговорить с ней на эту тему, горячо все отрицала и даже сердилась, что он верит слухам. И все же Эйнсли совершенно случайно удалось выяснить детали одного такого ее дела.

Оно касалось известного в криминальных кругах вора по имени Вэл Кастельон, которого незадолго до описываемых событий выпустили из тюрьмы на поруки с испытательным сроком. Синтия вела расследование убийства. Кастельон не мог проходить по этому делу как подозреваемый, но у него, не исключено, была информация о другом бывшем заключенном, которого следствие подозревало. На допросе Кастельон заявил, что ничего не знает, и Эйнсли был склонен верить ему. Эйнсли, но не Синтия.

Вызвав Кастельона еще раз, но уже для беседы с глазу на глаз, она пригрозила подбросить ему наркотики и задержать за незаконное их хранение, если он не даст нужных показаний. Для него это означало немедленный возврат за решетку как не прошедшего испытательный срок. Подсунуть подозреваемому пакетик с марихуаной или кокаином и тут же взять его под арест — испытанная уловка полицейских, которую многие пускали в ход.

О том, что Синтия прибегла к такой угрозе, Эйнсли узнал от сержанта Хэнка Брюмастера, а тому шепнул об этом один постоянный осведомитель, приятель Кастельона. Эйнсли спросил Синтию, правда ли это, она не стала отпираться, сказав только, что она еще не привела угрозу в исполнение.

— И не приведешь. — Эйнсли попытался говорить с ней строго. — Я командую группой и не допущу этого.

— Не будь занудой, Малколм! — сказала Синтия. — Этот кретин так или иначе опять загремит на нары. Велика ль беда, если мы немного это ускорим?

— Ты что, действительно не понимаешь? — Эйнсли был неподдельно удивлен. — Мы здесь для того, чтобы защищать правопорядок, а это значит, что и сами обязаны подчиняться закону.

— Ты надутый, как.., как вот эта старая подушка. — Синтия метнула в него подушкой с кровати в комнате мотеля, которую они сняли тем дождливым вечером. Затем она откинулась на постели, широко развела ноги и спросила:

— А законно ли то, чего ты сейчас хочешь? Мы же оба с тобой все еще при исполнении.

Она тихо посмеивалась, в точности зная, что выйдет победительницей. И действительно, лицо Эйнсли изменилось. Он подошел к постели, сняв рубашку и галстук. Синтия же вдруг сказала с подлинным чувством:

— Ну же, скорей, скорей! Трахни меня своим здоровенным беззаконным орудием преступления!

И как бывало уже много раз, Эйнсли подчинился ее воле, совершенно растворился в ней, хотя первой мыслью было отчитать за вульгарность. Грязноватый лексикон был компонентом исходившей от нее сексуальной агрессии, но, вероятно, именно эта агрессия придавала волнующую новизну их близости.