Дети Арбата
Шрифт:
Саша смотрел на нее, улыбался, сердце его обливалось кровью. Так постарела мать, такой несчастной выглядела, столько страдания было в ее глазах. Она пришла в стареньком, вытертом демисезонном пальто, называла его «мой габардин», оно напомнило Саше, что уже весна, а видел он маму в январе.
Нижняя половина окна была замазана белилами, а из верхней било весеннее солнце, лучи его падали в дальний угол, где с безучастным лицом сидел надзиратель.
– Хотел побриться и не успел, парикмахера сегодня не было, – весело говорил Саша.
Она
– Парикмахер доморощенный, дерет, никто не хочет у него бриться, может быть, мне идет борода, может, оставить?
Она молчала, мелко кивала головой и смотрела на него.
– Как все? Живы, здоровы?
Он имел в виду своих друзей – в порядке ли они?
Она поняла его вопрос.
– Все хорошо, все здоровы.
Но мысль о том, что у всех хорошо, а плохо только с Сашей, только с ним одним, почему-то именно с ним, эта мысль была невыносима. И она заплакала, опустив голову на руки.
– Перестань, мне надо тебе что-то сказать.
Она вынула платок, вытерла слезы.
– Я буду апеллировать, мое дело ерунда, связано с институтом.
Надзиратель перебил его:
– О деле не говорить!
Но мама не испугалась, как пугалась раньше, когда сталкивалась с грубой казенной силой. На ее лице появилось знакомое Саше упрямое выражение, она напряглась, слушая Сашу, и выслушала до конца. И это было то новое, что увидел Саша в своей матери.
– Я уезжаю в Новосибирск, все будет в порядке.
Он не хотел говорить «Сибирь» и сказал «Новосибирск».
– Как только приеду на место, дам телеграмму, а потом напишу. На работу я устроюсь, денег мне не высылай.
– Я передала тебе сто пятьдесят рублей.
– Зачем так много?
– И продукты, и сапоги.
– Сапоги – хорошо, а продукты зря.
– И теплые носки, и шарф. – Она подняла глаза. – Сколько тебе дали?
– Маломерок – три года свободной ссылки. Через полгода вернусь. Папа приезжал?
– Приезжал в январе, а сейчас я не могла его вызвать, мне позвонили только вчера. Как твое здоровье?
– Прекрасно! Ничем не болел, кормят прилично, курорт!
Он веселился, хотел приободрить ее, но она видела его страдания, страдала сама, вымученно улыбалась его шуткам, тоже хотела его ободрить, пусть знает, что он не одинок, о нем будут заботиться.
– Вера так жалела, что ты ее не вызвал, она приехала со мной, не пустили, и Полину не пустили.
Он как-то не подумал о тетках.
Путая приготовленные слова с теми, что пришли к ней сейчас, она сказала:
– Береги себя, все это пройдет. Обо мне не беспокойся, я поступаю на работу.
– На какую работу?
– В прачечную, приемщицей белья, на Зубовском бульваре, совсем близко, я уже договорилась.
– Перебирать грязное белье?!
– Я уже договорилась. Не сейчас, а когда съезжу к тебе.
– Зачем
– Я приеду к тебе.
– Хорошо, мы спишемся, – примирительно сказал Саша. – Из института приходил кто-нибудь?
– Тот маленький, косой…
Руночкин! Значит, с ребятами все в порядке.
– Что он говорил?
– Про заместителя директора…
Криворучко! Значит, он здесь. Дьяков не обманул.
– В нем-то все и дело, – проговорил Саша.
Надзиратель встал:
– Свидание окончено.
– Все дело в нем, – повторил Саша. – Передай Марку.
Она закивала головой в знак того, что понимает: Сашу арестовали из-за заместителя директора, об этом надо передать Марку. Она передаст, хотя знает, что это бесполезно. Все бесполезно. Пусть будет так, лишь бы не хуже. Три года, они пройдут, они ведь когда-то кончатся.
– И еще передай: никаких показаний я не дал.
Надзиратель открыл дверь:
– Проходите, гражданка!
Саша встал, обнял мать, она приникла к его плечу.
– Ну вот, – Саша погладил ее по мягким седым волосам, – все в порядке, а ты плачешь.
– Проходите, гражданка!
Нельзя обниматься, нельзя подходить друг к другу, но все вот так вот подходят, обнимаются, целуются.
– Давайте, давайте. – Привычным движением плеча надзиратель подтолкнул мать к двери. – Сказано ведь, проходите!
Саша написал маме, что все хорошо, он здоров, присылать ничего не надо. А писать ему в село Богучаны, до востребования.
Борис вернулся злой – никто не хочет ехать, боятся плохой дороги, запрашивают громадные деньги. А комендатура не ждет – добирайся как хочешь. Прогонных дают гроши – на полпути и то не хватит. Обедали опять в «Заготпушнине». В углу за пустым столиком, съежившись, сидел Игорь.
– Граф на посту, – заметил Борис, – ждет меня и Дульсинею. Дульсинее – почитать стихи, от меня – получить даровой обед. Но не дождется, я сам теперь безработный.
Повариха на этот раз не вышла к Соловейчику.
– Привадили, Борис Савельевич, сидит с утра, от сотрудников неудобно, не паперть – куски собирать.
– Я с ним поговорю.
Борис уже не был начальником, но повариха, как и вчера, положила ему в тарелку лишнюю ложку сметаны.
– Надо понять ее положение, – сказал Борис, – нищие в столовую не допускаются, она за это отвечает.
– Он голоден, – ответил Саша.
– Знаете, Саша, – с сердцем возразил Борис, – ссыльных устроил сюда я. Теперь мне, конечно, наплевать, я уезжаю. Но для тех, кто остается, это вопрос жизни и смерти. А кончится тем, что их отсюда погонят. Я предупреждал: приходите часам к двум, когда сотрудники уже пообедали, не шумите, не мозольте глаза, тихо, мирно, аккуратно. Так нет! Он является с утра, торчит целый день, кусочничает, читает стихи, а стихи, знаете, бывают разные, и любители стихов тоже бывают разные…