Дети Барса
Шрифт:
— Он человек?
— Да-а. Только очень здоровый. Конь. Бык. Очень здоровый.
— И ни один?
— Нет, Балле. Караульный сотник насторожился. Надо же: разбойник безобразничает среди бела дня, а все его стороной обходят, и жаловаться на разбой никто не идет… Послал он трех копейщиков. Буян этот парень не промах — одному руку сломал, другому челюсть своротил, третьему копейное древко о плечо располовинил.
— Лучники?
— Сотник вызвал меня, и я уже лучников с копейщиками выслал. Так вот, буян оказался умником. Отбежал в сторонку, дал нам побитых бойцов забрать. Стрелам шкуру свою подставлять
— А теперь, Пратт?
— Теперь он опять там. И всем боязно выезжать из ворот… Так я подумал: верно, он непростая птица. Стоит тебе поглядеть.
Бал-Гаммаст добрался до стены и взошел наверх, в караульное помещение воротной башни. Глянул в узкую щель окна, прорубленного для лучников. «Не может быть! Нет, не может быть…» Далеко внизу сидел на корточках маленький человечек — на таком расстоянии кто угодно покажется малышом. И посматривал он как раз на окошечко, у которого стоял Бал-Гаммаст, Чуял, надо полагать.
— Медведь, и ты его не признал?
Тот подошел поближе, долго вглядывался, потом утомленно потер глаза.
— Не знаю.
— Это Энкиду, государь мятежников. Зверь и хозяин зверей. Я видел его на поле в тот день, когда умер отец.
— Да я стрелял по ним, Балле, а не разглядывал! — с досадой ответил Медведь.
— Возьми двух лучников порезвее и пойдем вниз. Я знаю, чего он хочет.
Пратт перечить не стал. Вчетвером они вышли из ворот и направились к Энкиду.
— Медведь, до поры я встану у тебя за спиной. Хочу посмотреть на него вблизи.
Они приблизились к мятежнику. Шагах в двадцати тот остановил их жестом.
Был Энкиду грузен, широк в плечах, велик чревом и чернобород. На голове волосы приняли подобие птичьего гнезда. Ладони и впрямь поросли шерстью. Но лицо — вполне человеческое, правильное, почти красивое. Да нет, просто красивое: пухлые капризные губы, прямой нос, высокий лоб и черные глаза, почти круглые, широко распахнутые, словно у кокетливой женщины, сочащиеся лукавством и силой.
— Меня послал к тебе царь Бал-Гаммаст. Чего ты хочешь?
— Во! Значит, верно. Людей моих поубивали, город мой отобрали, зверей моих пугают… теперь и женщин отвадили. Эй, ты! Зачем отвадили женщин? Совсем не идут ко мне. Зачем? Я давно не убиваю никого. Так. Давно. Вчера… сегодня утром… недавно… встретил у воды женщину… Она не хочет меня! Я говорю ей: «Зачем? Зачем ты не хочешь моей силы?» А она мне: «Царь у нас теперь другой, значит, и силе твоей полцены». Ой! Раньше так не было никогда. Давно. Я задумался. Долго думал. Я задумался. Она ушла… Я задумался. Я пошел за ней. Я пришел сюда. Дай мне сюда твоего царя. Мы побьемся, и я убью его. Или он убьет меня. Я задумался, я понял: царь должен быть один. Не один — на болоте, а другой — в городе, а вовсе один. И он владеет всем. Я понял. Где твой царь? Мы будет биться. Верно.
— А может, подстрелить тебя, как бешеную собаку? И дело с концом.
— Э! Э! Не получится. Не получится у тебя. Убегу, увернусь, найду хороших людей, веселых людей, буйных людей, все тут поразбиваю, всех изведу. Дай царя! Все решим скоро. Я понял.
Бал-Гаммаст вышел из-за спины тысячника. Он видел
— Я Царь.
— У! — отпрянул Энкиду. Мышцы у него на лице потекли бурной рекой. Вот запруда гнева, вот отмель удивления, а вот перекат досады… Люди так часто недооценивают искусство военного человека! Какой-нибудь мастер золотых дел, великий умелец, хранит семейные секреты, открытые еще прадедом. Вряд ли он когда-нибудь задумается о числе секретов, собранных старыми родами военной аристократии Царства — реддэм» А там бывает и по два десятка поколений воинов, и по три… Плохо обученный копейщик стоит двух совершенно не обученных людей. Один хорошо обученный десятник стоит четырех копейщиков. А один потомственный реддэм, которого с трех лет набивали военной наукой изо дня в день, стоит доброй дюжины Десятников. Если бы люди обычные, земледельцы или, скажем, торговцы, представляли себе действительную мощь реддэм, то сторонились бы их как опаснейших чудовищ…
Бал-Гаммаст получил науку реддэм, урезанную на две трети. Сын царя воспитывался как правитель, а не как воин. Следовательно, он был чудовищем ровно на треть… Бал-Гаммаст не обладал ни изумительной выносливостью реддэм, ни их слабой восприимчивостью к боли, не ведал копейного боя и не владел искусством скорого заживления ран. При всем том он очень хорошо знал многое: меч, нож, топор, а более всего — искусство скорого и беспощадного боя без оружия.
Перед государем старого Урука высилась гора мышц, весом превосходившая его вдвое, а ростом в полтора раза. Эта гора по имени Энкиду дралась без особых перерывов с тех пор, как мятеж распростер свою тень над краем Полдня. Она, эта самая гора, славилась бесстрашием и буйным нравом.
Говорят, под Кишем Энкиду оторвал кисть руки копейщику, который попытался захватить его в плен…
Тем не менее Бал-Гаммасту было известно совершенно точно, что для победы над этой тушей, столь устрашающей на вид и столь неловкой в движениях, достаточно будет одного или двух правильных ударов.
«Творец, спаси меня от собственной гордыни. Отведи все недобрые случайности с моей дороги». Он подошел поближе к противнику.
— Балле! Государь! — с тревогой окликнул его Пратт.
— …Я принимаю твой вызов.
Энкиду почесал грудь и шумно вздохнул. Потоптался, глядя в сторону. Почесал правый бок.
— Так не годится. Нет, так худо. Вот ты — молодой и маленький, тебя убивать нехорошо. Ты детеныш… Пратт сдержанно хрюкнул за царской спиной.
— …Ну ты не трус, понятно. Люди твои видят: ты не трус. Да. Но я с тобой драться уже не хочу. Думал — ты могучий, я приду и порву могучего, и спляшу на его спине, и буду хохотать, и буду веселиться… Нет, ты маленький, плохо убивать детенышей.
— Я готов, Энкиду. Начинай же!
— Да зачем это! Дай бойца.
— Какого тебе бойца? Пришел, встал у моего горо-да… Так либо сдайся мирно, либо сражайся, Я не дам тебе уйти.
Энкиду посмотрел на него, как голодный волк, наверное, смотрит на лягушку. Убить нетрудно, но разве этим брюхо набьешь?
— Дай бойца вместо себя. Мне все равно, кого ты дашь. Дай большого, дай сильного, дай мохнатого, дай такого, чтоб рычал мне в лицо.
— В самый твой поганый пятачок… — вежливо подал голое Пратт.