Дети бездны
Шрифт:
— Ага! — кивнули дружно.
— А коли чего, сразу мне докладать!
— Ага!
— Ну и фьють, — свистнула разгоняя "колобки". Те в разные стороны покатились. А Звенильда опомнилась, вдогонку крикнула:
— Дэйна сыщите мене!
— А чего, на то-ем краю леса он тоской маетси, — остановился один, вытянулся, как гриб — моховик.
— От ты! — заворчала старушка поднимаясь. — Это ж в каку даль мне таперича идтить? Почитай через всё государство моё пёхом скрипеть! Ох, ты ж, маму непогоду!
— Понесть?! — с готовностью подкатились к ней помощники.
— Да
Дэйн пантерой метался по лесу, надеясь избавиться от мыслей о Диане, от тоски, от боли, и уйти, как уходил уже. Оставить ее — пусть живет как хочет, но об урода не пачкается.
А не уйти — домой как медведя за медом тянет.
Лег на холме у опушки, морду на лапу положил и смотрит на далеко далеко впереди виднеющуюся башню — там она.
Ветер шумит, белки вокруг пантеры хороводы водят, сороки трещат, вспугнуть пытаются, прочь прогнать — а Дэйн лежит, смотрит — не взгляда оторвать, не пошевелиться. Рвет душу тоска, обида и одиночество, вздохами да всхрипами выходит.
Из кустов вышла Звенильда, плюхнулась рядом раскинув корни и ветки:
— Сидим, да? А чего сидим?
Пантера глянула на нее с нехорошим прищуром: иди-ка ты, бабка, куда шла, и отвернулась.
— Ааа, ну сиди, сиди, глядь усе просидишь, дурень.
Пантера встала и лениво потрусила прочь — ругаться не хотелось, как и видеть кого-то. Но ушло животное недалеко — корни схватили зверюгу за задние лапы и тащить обратно. Пантера перевернулась на спину, превратившись в Дэйна. Он перехватил корень рукой, сдавил, заставляя жрицу вспомнить, кто перед ней и перестать чудачить.
— Ой, ну все, все. Чего ты, ну? — запричитала плаксиво. — Все обидеть норовишь стару женчину. А я ж со всем сердцем к тебе!
Дэйн выпустил корень, усмехнувшись — не там ли ты бабка свое сердце запрятала?
— Силен ты больно, — проворчала, тряся чуть сплющенным корнем. — Эк, ума б еще хоть полстолечко.
— Ты часом сама умом не повредилась? — разлегся на траве мужчина, лениво поглядывая на ворчунью. Ясно было что настроение у той хоть куда, потому смелости хватало с лордом беседу вести, да еще дерзить. И он бы поболтал с ней — любопытная она женщина. Да беда — мрак у него на душе, да такой беспросветный, что впору вместе с волками выть, а не с Звенильдой разговор вести. — Шла б ты лесом. Мимо.
— Я — то пойду, да вопрос куды ты, касатик, новострилси.
— Тебе что за интерес?
— Так женку твою ноне свидела — справна, что и сказать. От такой токмо дурни бегають.
Дэйн вздохнул, глаза рукой накрыл: не травила бы ты душу, жрица. Неровен час порву в беспамятстве.
— А мне што? Рви. Один вона зуб чесал, ага. Без челюсти остался. Дружок твоей первой, ага.
Мужчина сел: нет, она точно решила довести его до белого каления:
— Про Кункретту Диане рассказала, балаболка, — прищурил вспыхнувший от ярости глаз.
— Ага. Как же ж, сказывала. И про энту, кралю твою, королевну — химеревну. И про третью дуреху, умом скорбную.
Монтрей застонал,
— Спалить тебя мало, баба глупая.
— Да ай, — отмахнулась ветвями. — Сколь годов грозишси? Я ж тебя щеней еще помню, беззубым, а все едино и тогда скалился, норов выказывал. И ниче, оба живехоньки, здоровехоньки. Ты вота чего, паря, дурь из головы выкини да к жене ступай. Мне давеча лесника жена сказывала, человеки обряды брачные правя, клятву дают мудрую. В печали говорят и в радости вместях будем. Она — человек, знаить, что баить. Вот и скажи — людишки, а с умом дружат не то, что некоторые, — покосилась с опаской на лорда, корни и ветви подальше отодвигая.
— Это ты к чему?
— Да все к тому, господин оборотень, что само простое, чуть что в кусты. Так век одиночкой и проживешь. Чтоб там не было, а раз свелись, так не будь животиной — живи как положено. То исть, значится и в печали вместях с ей, и в радости. Оно и воздастся. Вота, какой мое слово.
— Все? — тяжело уставился на нее Дэйн. Уйти бы, да любопытство мучает — с чего это Звенильда в сводницы записалась? Что-то не припоминалось ему, чтобы жрица хоть за одну его предыдущую жену хлопотала.
— А не все! — осмелела. — Ребятенок она у тя еще неученый. Не дело-то такой-то ее кидать, а и не репей, чтоб отцепил и выкинул. Все ж кошак ты, а не кабан. Веток — то наломать, ума не надь, а ты хоть одно деревце посади, тады поглядим.
— Ты поучи еще, — кивнул, упреждающего взгляда не спуская.
— Ну и ай, — махнула ветками, встала. — Живи как хошь. Отродясь я в ваши дела не лезла, а тута жалость взяла — черна ж ведь девка, пришатал ты ее, болезную и вот такойной кинул. У мя вона Волчек у затона квартируется — животина, а за семью свою только подойди — порвет. Белуха-то занедужила, а ты поди ж ты, он кур ей таскать навадился, — ворча пошла к лесу. — Выходил ведь! От, я понимаю! Зверюшка малая, а души необъятной! — ветку, как палец выставила.
Дэйн вскочил:
— Чего городишь?
— Эт ты городишь, а я разгораживаю.
— Что с Дианой?!
— Эк, ты глянь на его! У меня про жену спрашиват! Нет, что твориться-то, а? — проворчала и скрылась за деревьями.
Монтрей на замок оглянулся, кинулся было — остановился. Пробежал, опять встал.
Ну, придет он и что получит? Порцию унижений, оскорблений, надуманных обвинений. Было уже, проходил, почти полгода "уродом" ходил и все слушал, как породой не вышел и что место его у ног высшей касты да как он должен быть благодарен, что грили его терпеть решилась.
Дэйн осел на траву: он не химера, он оборотень. Это не изменить. Диане придется принять это или… ему. Раньше ему в голову такое не приходило, что же случилось сейчас? Почему он кружит вокруг замка, как волк вокруг своего логова и никак не может уйти?
Наверное, пришло время изменить тактику. Нужно хотя бы попытаться жить иначе. В конце концов, он зверь лишь наполовину, как она наполовину человек. Он родился оборотнем и горд тем не меньше, чем она тем, что родилась химерой. Она должна понять, что у каждого есть свои особенности, но это не мешает быть вместе, понимать друг друга.